Рядом с ямой блестела дешевая брошка, из числа той бижутерии, которой так знаменита Европа. Те, кто откапывал чужую смерть, второпях позабыли ее здесь. Она блестела в редких лучах солнца, посверкивала, манила, пока не соблазнила нахальную сороку, которая долго топталась на суку, потом решилась, спланировала вниз, ухватила брошь крепким клювом и унесла ее в далекое гнездо, в котором уже подрастали птенцы. Птенцы скучали, они еще не умели летать, им требовались какие-то развлечения, которых так не хватает в лесу.
В ночь после случившегося в роще вновь запели соловьи.
И все сразу прояснилось — даже на птичьем языке невозможно объясняться в любви там, где живут злодейство и смерть.
Соловьи не поют на кладбище, их песни предназначены живым и только живым. Мертвых оплакивают другие. Для того чтобы оплакивать мертвых, не нужно красивого голоса. Для того чтобы оплакивать мертвых, не нужно красивых песен.
Смерть — особенно если она пришла не в свой срок — это боль, которую можно выразить только траурной тишиной.
Если ты стесняешься заплакать, достаточно просто промолчать.
Боль
Дед со своими ветеранами праздновал День Победы.
Это у них было традицией. Сколько Сашка помнил себя, старики собирались ближе к обеду, выпивали по стопке и вели бесконечные разговоры, вспоминая далекое прошлое, такое далекое, что Сашке оно казалось чем-то нереальным.
Вот и сегодня, когда он вернулся домой, старики сидели в горнице за столом, духан спиртовый стоял, жареным мясом пахло, и гомон стоял, словно не шесть стариков за столом сидело, а человек сорок, как на поминках или свадьбе.
— Здорово, старики, — солидно сказал Сашка и попытался пройти в свою комнату, но старики его задержали.
— Здоров у тебя внучек, Игнат, — сказал дед Болотов, который в войну то ли взводом командовал, в котором дед воевал, то ли ротой, Сашка этого уже точно не помнил. — Красавец вымахал, хоть сегодня на правый фланг!
— Они сейчас служить в армии не очень-то хотят, — старческим тенорком пропел дед Максим, который, по словам деда, прошел с ним всю войну. — Им бы пивко попивать да девок щупать.
Сашка вспыхнул.
— Ладно, — остановил его Болотов. — Не приставай к пацану. Сашка, выпьешь с нами?
И, прежде чем дед Степан остановил его, поднес парню граненую стопку.
Сашка принял стопку, в нем еще психовало самолюбие, уязвленное словами деда Максима, не давая нормально соображать.
— Ладно, — сказал он, поднимая стопку. — За победу великой Германии!
И залпом опрокинул стопку в рот.
За столом замолчали. Тишина была напряженной, вымученной, как всегда бывает, когда кто-то что-то сделает или скажет не так.
— А что, — спросил Сашка, продышавшись. — Победители так не живут. Вон они, побежденные, баварское пивко хлещут, окорока жрут да на «меринах» катаются…
За столом молчали.
— Ладно, сучки старые, празднуйте свою победу!
Этими словами Сашка пытался перевести все в шутку, но получилось только хуже — старики, пряча друг от друга глаза, стали собираться, и вскоре дед Степан остался за столом один.
Сашка прошел в свою комнату, нашел три сотни, приготовленные на сегодняшний вечер. Верка ждала на улице и надо было спешить.
— Ладно, дед, не обижайся, — небрежно сказал он, вновь появляясь в горнице. — Но ведь так получилось: побежденные живут себе, а победители в говне утопли. А все из-за коммуняк!
Дед остался один.
Сердце жгло, обида требовала обязательного выхода, хотелось догнать внука и сказать ему что-то такое, чтобы он понял. Но слов не было, да и не нужны они были — нет таких слов, чтобы можно было ими достучаться до омертвевшей души.
Он неторопливо прибрал со стола, вышел на улицу и некоторое время смотрел на закат. Из лугов с протяжным мычанием возвращались коровы, полные вымена их едва не касались земли.
«Этот День Победы порохом пропах, — неслось откуда-то с другого конца села. — Это праздник со слезами на глазах!»
Это точно. Плакали они, что там говорить. Даже несгибаемый комбат Корнев, и тот плакал и слез своих не стеснялся. И медсестра Анечка целовала всех подряд и все спрашивала: «Неужели и в самом деле конец? Неужели больше стрелять никто не будет?» А через два дня ее убил какой-то заблудившийся немец, который не знал и не хотел знать о капитуляции своих генералов. И комбат Корнев подорвался на мине уже дома, когда на трактор сел. В войну ведь как — мины ставили на опасных направлениях, а карты полей не всегда сохраняли. Поле-то, конечно, разминировали, да разве за всем углядишь? Ошибка сапера стоила комбату жизни. А ведь всю войну прошел и ни единой царапины!