На следующий год меня взяли в оперу, на «Орфея», с Матильдой Юнгстед в заглавной роли, Калли Монрад в роли Эвридики и Кайда Эйде в роли Эрота. Вот это другое дело. Мама заранее пропела и сыграла мне всю оперу, объяснила содержание, и мне показалось, что ничего более прекрасного я еще не слышала.
Отец в то время был в Лондоне, и я написала ему, что ничего не поделаешь: театр это театр, но я от него в восторге. Он ответил, что я должна понять его правильно. Театр может быть великолепным, но это бывает очень редко. Большинство артистов просто «кривляки» и не уважают искусство, а только и думают, как бы себя показать на сцене. К тому же опера — это не просто театр; чтобы понять оперу, надо и смотреть, и слушать. А большинство пьес куда интереснее прочитать самому.
Я была согласна с отцом и довольно рано начала читать пьесы, Как-то, когда я была больна, мама дала мне Ибсена, и я стала читать все драмы подряд. Но отец испугался, что я еще мала и получу неправильное представление о жизни. Он подробно написал маме, какие пьесы считает подходящими для меня. И ни в коем случае не велел давать мне «Привидения».
Поправившись, я, конечно, первым долгом разыскала в библиотеке эту книжку. Проглотив ее, как и все остальные, я так и не поняла, что в ней ужасного.
Одно из замечательных воспоминаний тех лет — прогулки верхом вместе с отцом и мамой. Мы катались чуть не каждый день — отец на большом коне, а мы с мамой на исландских пони. Отец считал, что у женщин ноги недостаточно сильны для того, чтобы скакать по-мужски, и к тому же это неэстетично. Поэтому мы с мамой ездили в дамском седле, в длинных развевающихся юбках. (18)
Одно время у отца был бешеный жеребец из Гудбрансдаля, которого он сам собирался объездить. У нас во дворе начались ковбойские номера. И затем бешеная скачка по лесу. Когда наконец Хеминген стал ручным, как ягненок, отец потерял к нему интерес, и его сменили на горячего породистого жеребца из Англии.
В Сёркье после сенокоса исландских лошадок выпускали пастись на выгон, и я часто тайком брала одну из них и пускалась вскачь без седла. Вообще-то делать этого не разрешалось, так как лошадям нужно было дать отдых. Поэтому, если мне случалось свалиться, я никому не показывала дома свои ссадины, а падала я частенько. Но однажды я вернулась, обливаясь кровью, и думала, что мне попадет. Однако, к моему удивлению, отец был со мною нежен и ласков, сказал, что это ничего и что со временем я научусь не падать с коня.
Однажды в газете была напечатана статья о культурном центре в Люсакаре. Мы с Ионом и Дагфином решили, что она полна снобизма. А затем и сами начали величать себя «культурным центром в Люсакере». Нам казалось, что все-таки это благозвучнее, чем беспризорники из Люсакера.
В городе мы бывали редко. Наше царство было в Люсакере. Здесь поселилось несколько семей, знакомых домами. Семьи эти составляли в те годы то, что называлось «общество Люсакера». Самыми интересными личностями были художники Вереншельд, Эйлиф Петерсен, Герхард Мюнт[105] и Отто Синдинг. Первые трое жили совсем рядом с нашей усадьбой. (23)
Ворота Вереншельда буквально упирались в наши. Их хорошенький красный деревянный дом с белым фронтоном стоял на холме, оттуда открывался вид на фьорд. Весной и летом Вереншельд часто писал в саду — то клумбу прекрасных разноцветных тюльпанов перед домом, то фруктовый сад в цвету. И сам он был великолепной натурой — длинные седеющие волосы и борода, с годами они совсем побелели. И когда бы мы ни пришли посмотреть, как он работает, он был неизменно ласков и терпелив. Болтая с нами, он продолжал работать.
Зато жена его, тетя Софи, не любила, чтобы ему мешали. Накинув на плечи шарф, она сразу же спускалась в сад, шурша длинными юбками. Она была до того близорука, что сперва подходила к нам вплотную, обнимала каждого за плечи и лишь тогда, внимательно всмотревшись в лицо, могла разглядеть, кто стоит перед нею. На том проверка и кончалась. «Да ведь это же Лив!»— и тут же отправлялась на чердак за яблоками или на кухню за пирожными. У тети Софи были больные ноги, и на прогулке она тяжело опиралась на руку мужа. Но никогда ей и в голову не приходило послать на чердак или в подвал кого-нибудь из детей, и всем было невдомек, что ей надо помочь.
Ни у кого на свете не бывало таких удивительных детей, как у тети Софи, все они были как на подбор, один лучше другого, по крайней мере так получалось по ее словам. Я только вздыхала — вот если бы и наши родители были о нас такого же мнения. И нужно признать, что тетя Софи не зря так восхищалась своими детьми. Вернер стал ученым, Баскен — очень крупным врачом, а Дагфин — известным художником. Но тогда ведь я этого еще не знала.
Интереснее всего было в ателье «старого Эрика». Меня носило туда кстати и некстати, и всегда я уходила оттуда обогащенной: у Эрика Вереншельда был, по словам отца, редкостный дар «спускаться» до нашего уровня. Он разговаривал с нами об искусстве, как с равными. За это я ему до сих пор благодарна. Как бы он ни был занят, он всегда встречал меня приветливо.
Отцу он был прекрасным другом. У них было много общего, так как оба обладали артистическими наклонностями. И отец всегда внимательно слушал умные и тонкие суждения Вереншельда. В этих беседах многое прояснилось для отца.
Иногда мы с отцом нечаянно встречались в доме Вереншельда. И если отец не очень спешил — а в таких случаях мне надо было сразу же удаляться,— то он смеясь говорил: «Смотри-ка, не один я прихожу к тебе обсуждать важные проблемы!» «Да, нам с Ливием есть о чем потолковать»,— отвечал Вереншельд. Он всегда называл меня Ливием, и мне это очень нравилось.
Дети Вереншельда были крупные и долговязые. Вернер, старший, был на голову выше отца. Дагфин догонял брата. Помню, как мы поссорились с Дагфином. Я уже говорила, что у нас в Пульхёгде была ванная, и я очень этим бахвалилась. Однажды Дагфин, ни в чем не желавший мне уступать, сказал, что теперь и у них тоже есть ванная.
«А у нас-то такая ванна, что даже отец может в ней лежать!»— хвастала я. «Хо! Подумаешь!— не сдавался Дагфин.— А у нас такая ванна, что даже Вернер в ней может плавать».
Всего в нескольких метрах от нашего дома от дороги ответвлялась тропинка к Пьока, где жил Эйлиф Петерсен. Если я приходила к ним утром, то заставала тетю Магду в белых папильотках. Весело напевая, она накрывала стол для гостей. В Пьока часто бывали гости. Даже слишком часто, говорил Вереншельд. Они отвлекают Эйлифа от искусства. И если ателье Вереншельда было святая святых, то ателье Эйлифа было роскошным салоном. Оно занимало двухэтажный зал и было полно прекрасных произведений искусства, а у одной из стен стоял чудесный рояль, на котором могли играть все, кто хотел.
Дядя Эйлиф лучше всего чувствовал себя на людях. Он любил людей, и люди любили его. Ни разу не слыхала, чтобы кто-нибудь сказал о нем дурные слова, да это и невозможно было, такой он был добрый и сердечный человек. Мама часто шутя вспоминала, что она еще молоденькой девушкой, занимаясь у него в школе живописи, так была в него влюблена, что выходила в коридор и целовала его пальто.
«Если бы я знал тогда!»— говорил дядя Эйлиф, улыбаясь своей чудесной улыбкой.
Тетя Магда была более трезва и практична. «Сперва надо съесть грушу, тогда и будешь знать, какова она на вкус»,— говорила она на своем певучем ставангерском наречии; это была одна из ее любимых поговорок.
В одежде тетя Магда строго соблюдала определенный стиль — длинный жакет, белый воротничок и манжеты. Нам, детям, это казалось немного чудно, однако все на ней было красиво, отлично сидело, сшито в лучших ателье города.
Мама говорила, что тетя Магда одевается умно, а высокая прическа со спадающими на лоб завитками делает ее даже пикантной.
В Ионе тетя Магда души не чаяла. Ему разрешалось делать все, что он пожелает, и он рос веселым и здоровым мальчишкой, настоящим разбойником. Его друзья всегда были в Пьока желанными гостями, и даже когда нам случалось в драке до крови разбить друг другу носы, тетя Магда и это считала детскими шалостями и никогда не заступалась за Иона.
105