«Есть еще один человек, который в своей области проявлял чувство ответственности сильнее прочих. Это Фритьоф Нансен.
Разве он в эти дни не доказал нам, что и в политике может поучить нас тому мужеству, той энергии, которые вытекают из огромного чувства ответственности? Не из пропитанной пылью канцелярской ответственности бюрократа, не из презренной ответственности с оглядкой на последствия, не из ответственности угодника и соглашателя, а из той великой ответственности, которую чувствует тот, кто привык и строить великие замыслы и руководить их выполнением, а главное, готов жизнь отдать за свои убеждения.
Ибсен утверждает, что сильнее всех одинокий человек, но, может быть, еще правильнее другое — чтобы стать сильным, надо испытать одиночество. Фритьоф Нансен испытал его, Георг Станг тоже. Первый за полярным кругом, другой — в гуще людей.
Но в эти дни мы узнали, что человек, побывавший в Ледовитом океане, имеет горячее сердце!»
На собрании Студенческого общества 23 февраля Нансен говорил о необходимости «немедленно действовать». Когда он закончил речь, зал заполнился криками восторга, а Сигурд Беткер, под овации ликующих студентов, взбежал на кафедру:
«Вы пишете, что сейчас нужны мужчины. Вы имеете на это право. Вы настоящий мужчина. И вы вправе призывать к мужеству, ибо вы сами проявили мужество. Говорят, что вы не можете стать премьер-министром, потому что вышли из государственной церкви. Но я прошу вас вспомнить слова Генриха Четвертого: „Париж стоит мессы". Встаньте к штурвалу, Фритьоф Нансен! Сейчас вы — знамя Норвегии».
Не только Сигурд Беткер уговаривал Нансена стать членом правительства. Некоторые газеты предлагали избрать его премьер-министром, а Кр. Миккельсен лично приезжал к отцу, чтобы предложить пост в своем кабинете. Миккельсен даже просил его вернуться в государственную церковь, чтобы это не могло стать помехой.
Но отец не собирался стать политиком. Сколько раз я слышала, как он говорил, что государственная церковь — великолепная отговорка. Он считал, что может послужить своей стране, и не являясь членом правительства. Так оно и оказалось.
До самого разрешения кризиса он был советником правительства и вел переговоры от его имени и с Данией, в Копенгагене, и с великими державами. Да, отец, будучи по своим убеждениям далек от политической деятельности, этим летом и осенью, а позднее в Лондоне был своего рода первым министром иностранных дел самостоятельной Норвегии.
Ведь те переговоры, которые он вел в Англии начиная с 1905 года, а затем заключение договора о суверенитете в действительности были поручением дипломатического характера. Шведский посол в Англии капитан Валленберг так говорит о работе Нансена в Англии: «В Англии имя Нансена значило более, чем целая Швеция». В 1934 году Шарль Рабо[113] писал в журнале «Самтиден»: «Если к норвежским событиям 1905 года вся Европа относилась с сочувствием, то в этом, несомненно, главная заслуга принадлежит Нансену, его большой популярности и дружеским узам, которые связывали его с выдающимися деятелями за границей».
Но сперва Нансен со всей энергией принялся за Норвегию, стараясь устным и печатным словом объединить и укрепить общественное мнение. 10 мая он выступал на митинге в Акерсхусе:
«Путь переговоров отрезан навсегда. Есть ли другой путь? Мы считаем, что в этом нет никакого сомнения. Наше право нарушили незаконные вмешательства в дела Норвегии. Значит, мы как суверенное государство обязаны довести до конца это дело.
Говорят, что если сейчас добиваться введения системы норвежских консульств, это приведет к революционным шагам. Да что же революционного в том, что ни один норвежец не желает отвечать за неразумные санкции?
Говорят о войне. Войне с кем? Война с братским народом только потому, что мы делаем то, на что имеем право? Как теперь будет относиться Швеция к Норвегии? Слова о войне — плохие слова. Борясь за свободу, мы горячо желаем сохранить хорошие отношения со Швецией.
Выбора у нас нет, возможен только один путь. Свобода ко многому обязывает. Раз у нас есть свобода и самостоятельность, то нельзя, чтобы наши потомки сказали, что мы добровольно от них отказались. Если у стортинга и были сомнения, то они исчезли после того, как весь народ с такой радостью приветствовал решения специального комитета. Прошли те времена, когда наши политические партии отгораживались друг от друга. Отныне и до тех пор, пока мы не решим это дело, у нас будет только одна политическая партия. Ее имя — Норвегия.
Правительство, которое сейчас создается для разрешения большой и серьезной задачи, может приступать к своей работе, не сомневаясь в поддержке всего народа. Пусть он знает, что мы с ним заодно, что мы готовы помогать ему всеми силами, последним скиллингом, если потребуется».
Происходящие события захватили всех. Цель у всех была одна, но по поводу того, какому методу, какой политике отдать предпочтение, мнения были различны. В 1905 году у Бьёрнсона и отца были разные точки зрения на эти вопросы. «Мир не лучший метод, но его хотят!»— сказал как-то Бьернсон. А в 1903 году он писал отцу:
«По-моему, попыткам Швеции навязать нам вопрос о министре иностранных дел прежде, чем решен вопрос о консульствах, нужно дать отпор как недостойному вмешательству в наши внутренние дела.
Если шведы не прекратят свои попытки и правые нас не поддержат, то, значит, деморализующее влияние унии настолько явно и опасно, что нам придется открыто добиваться разрыва унии (но с сохранением союза).
Но если они оставят все попытки ущемить наши интересы, то, завершив дело о консульствах, мы немедленно сможем начать с ними переговоры о министре иностранных дел и попытаемся найти некий modus vivendi.
Не может быть, чтобы он не нашелся.
Твой Бьёрнстьерне Бьернсон.
Передай привет своему ангелу-хранителю.
(То, что я здесь сказал, можно, если хочешь, рассказывать и печатать.)»
Теперь, в 1905 году, Бьернсон и его зять Сигурд Ибсен склонялись к полюбовному решению и компромиссу и стояли за продолжение переговоров со Швецией, в то время как Эрнст Сарc, Нансен, Миккельсен и другие хотели использовать психологический момент для решительных действий. В одной из газет Бьернсон высказывался о своем старом друге и соратнике Эрнсте Сарсе так: «Не стоит обращать внимания на то, что говорит этот дед Мороз». Сарc усмехнулся в дедморозовскую бороду и поблагодарил за этот «персональный привет». Бьернсон сперва рассердился, но вскоре отошел и написал Сарсу, что, как обычно, приедет к ним в воскресенье. Его душа не узнает покоя, пока он не обнимет и не прижмет к своему сердцу старого друга и его семью.
Надо ли говорить, что народу собралось много. Мы, дети, встречали почетных гостей в дверях. Они приехали в открытом экипаже, запряженном парой гнедых. Фру Каролина в черной, отделанной жемчугом шапочке на коротко остриженных волосах сидела вся укутанная в пледы и шали, Бьернсон — в длинном пальто и в хорошо всем знакомой большой шляпе на седых кудрях. Едва они показались на холме, как мы, дети, принялись кланяться и приседать. А Бьернсон, привыкший к поклонению толпы, кивал нам и милостиво улыбался: «Здравствуйте, здравствуйте, дети».
За огромный обеденный стол усадить всех не удалось. Приставили еще один стол, и тетя Малли, которая на правах младшей хозяйки всегда сидела на нижнем конце стола, очутилась и вовсе в прихожей. Во главе стола, между дядей Эрнстом и отцом, сидел Бьернсон, но уловить что-нибудь из их разговора было невозможно: на конце тети Малли было очень весело, не умолкали шутки и смех. Мы видели только, что на другом конце стола царит сердечность и радость.
Обычно в сарсовские воскресенья дамы пили кофе в маленьком эркере, некоторые доставали вязанье, а большинство болтали, попивая горячий кофе и угощаясь пирожными. Нам, детям, это было совершенно неинтересно. Взрослые расспрашивали нас о всяких скучных вещах: про то, как идут дела в школе, кто с кем состоит в родстве. Поэтому мы спешили удрать на улицу и там играли или же брали у дяди Сарса ключ от лодки, бежали к морю на другую сторону Драмменсвейн и катались по заливу.
113