А после того воскресного обеда мы тоже пошли в кабинет, где собрались мужчины. Окутанные дымом от сигар и трубок, они стояли группками и обсуждали проблемы дня. Дядюшка Эрнст и дядюшка Оссиан сидели за своими столами и курили длинные трубки. Дядя Эрнст всегда собирал вокруг себя слушателей, а дядя Оссиан чаще сидел в одиночестве и чему-то рассеянно улыбался. Только отец умел его по-настоящему разговорить. Если речь заходила о зоологии, то дядя Оссиан спускался с небес на землю и о многом мог рассказать.
В то воскресенье в центре внимания был Бьёрнсон. Как сейчас помню, он стоял посреди комнаты, широкоплечий, несколько коротконогий. Рядом с ним — маленький, профессор Шёт, отец Да, весь точно из пергамента, лицо смуглое, без всякого выражения, помятый костюм мешковато висит на худом теле. Остальные обступили их полукругом. Потом в комнату стали заходить и дамы и уже больше не уходили.
Как раз напротив Бьёрнсона, в центре полукруга, я увидела отца. Они с Бьёрнсоном являли собой полную противоположность друг другу. Отец жестикулировал, его гибкое тело все напряглось, точно готовое к прыжку, а массивная фигура Бьёрнсона была совершенно статична. Он привык говорить один, привык, чтобы все его слушали, и не любил, чтобы ему перечили, тем более молодежь. Но отец был не из тех, кто подчинялся правилам вежливости, особенно если речь идет о деле. Конечно же, обсуждался вопрос об унии. Тогда только о ней кругом и говорили. Что говорили, я не помню, да, наверное, я и не понимала, о чем у них шла речь. Но помню, что когда отец увлекался так, что голос его начинал дрожать, я страшно пугалась. Тогда я смотрела на маму. Она хмурилась и тоже явно волновалась. Тогда я переводила взгляд на профессора Шёта, который поддерживал Бьёрнсона, но его лицо по-прежнему было невозмутимо. Сзади в углу стояла его дочь Анна с Торупом, у которого был самый надменный вид.
Но вот дядя Эрнст положил на стол узловатую руку. Все почувствовали, что сейчас он скажет решающее слово, и повернулись к патриарху. Его глаза сверкали за стеклами очков, но в бороде пряталась ласковая улыбка, когда он смотрел на этих драчливых петухов. Все облегченно вздохнули, а мама взглядом поблагодарила брата. Вряд ли противники согласились друг с другом, но несколько успокоились. А когда Бьёрнсон собрался уезжать, они расстались такими же сердечными друзьями, как прежде.
Отец считал стремление народа к независимости величайшей национальной задачей. Радикализм его в вопросе расторжения унии объяснялся отчасти и влиянием Эрнста Сарса, который в своих трудах одним из первых разъяснил исторические предпосылки этого конфликта. Отец часто бывал у дяди Эрнста и обсуждал с ним создавшееся положение. От нашего дома до дома Сарсов в Бестуме можно было добраться за полчаса, и порой отец бывал там по нескольку раз в день. Советовался он и с Эриком Вереншельдом, который всегда высказывал очень точное суждение о многих вещах и который в 1905 году был целиком солидарен с отцом. Я была еще слишком мала и не понимала всей серьезности происходящего. Но однако же и я не могла не заметить, как накалена была обстановка. Отец вечно куда-то спешил. Сбежит по лестнице, схватит шляпу, пальто и выскочит из дома. Мама все время ждала его и, едва заслышав у двери его шаги, бежала к нему навстречу. А он тут же принимался рассказывать ей о последних новостях и событиях.
Как-то в середине марта он сообщил, что ему придется уехать. Премьер-министр Миккельсен просил его позондировать почву в Берлине и Лондоне и разъяснить великим державам положение дел в Норвегии. Поручение было секретным, официально он ехал на съезд океанографов. Узнав, что я слышала этот разговор, он посмотрел на меня и сказал: «Ты ведь понимаешь, что сейчас нельзя ничего рассказывать о том, что услышишь дома, правда, дружок?»
Мог бы и не говорить, это было само собой понятно, я даже заважничала, что мне доверяют.
Мама ждала от него писем. Первое письмо пришло из Берлина 19 марта:
«Настроение у меня мрачное. Эти люди сейчас мне кажутся особенно чужими. Поездка совершенно напрасна, если не считать, что я воочию убедился, какой стеной отгородила от всего мира нас, бедных норвежцев, шведская дипломатия.[114]
У кайзера, конечно, все расписано по минутам, и в два оставшиеся до отъезда дня поговорить с ним не удастся. От дальнейших попыток я отказался. Впрочем, излишняя настойчивость вряд ли поможет нашему делу. Но даже государственные деятели с опаской встречаются со мной. Я ведь стал теперь норвежским радикалом, а встречи с таковыми могут вызвать подозрения у шведов.
...По-моему, право и справедливость для этих людей понятия наивные, полузабытый пережиток тех времен, когда человечество было в младенческом состоянии. Кажется, даже наш друг Рихтгофен мыслит так же. Он во всем ищет одну только выгоду и нашел, что для Норвегии гораздо выгоднее иметь общее представительство со Швецией и т. д. Просто хоть плачь. Им, собственно, непонятно, что у нации может быть чувство собственного достоинства и что она не может позволить себя оскорблять. Нельзя забывать о России[115] и др. Мне чертовски охота вывести Норвегию из такого международного сообщества, где простые человеческие понятия и чувства погребены под расчетливостью и условностями.
До сих пор мне еще никогда не бросалась так резко в глаза пропасть между нами и немцами. Добиться у них понимания совершенно невозможно, мы говорим на разных языках.
Вчера вечером зашел навестить Рихтгофена и посмотрел его музей — так себе, ничего особенного.
А вечером слушал «Золото Рейна» Вагнера. По-моему, сущая ерунда, во всяком случае, я ни единого словечка не понял и, конечно, от этого не подобрел».
У Нансена в Англии было много друзей, и его засыпали приглашениями и визитами. Как только разнеслась весть, что он прибыл в Лондон, набежали репортеры брать у него интервью, но он заранее послал в «Таймc» большую статью и до ее опубликования газетчиков не принимал. Первое письмо домой он написал карандашом, сидя в Палате общин. «Какое облегчение оказаться после скучной Германии в Англии. Здесь легче дышится и есть с кем поговорить. Приятно чувствовать себя желанным гостем. И повсюду я вижу живой интерес к нашему делу».
Через несколько дней он снова писал маме:
«С утра до вечера постоянная беготня. Но я чувствую себя тем не менее хорошо, так как понимаю, что мое пребывание здесь полезно. Особенно сильно я почувствовал это вчера утром, когда мое письмо появилось в «Таймc». Кажется, оно на многих произвело впечатление. И пресса, и общество склонились на нашу сторону. Вчера чуть ли не целый день пришлось давать интервью, да и сегодня тоже. Так что во все газеты потоком хлынули сообщения об унии и будущем Норвегии.
Завтра поговорю с Бальфуром[116] и, вероятно, с некоторыми членами парламента. А потом буду на обеде у лорда Росбери, где будет много видных политических деятелей. Во вторник — завтрак у Брайса, известного писателя, члена парламента и доброго друга Норвегии. На днях буду говорить с министром иностранных дел, в четверг утром завтракаю с лордом Эйвбери, а он, как ты знаешь, очень влиятельный человек. В среду леди Вага непременно ждет меня на ленч, я должен быть там с Его светлостью ландграфом Гессенским. Однако не думаю, чтобы он был нам полезен. Мне не очень хочется идти к леди Вага, тем более что она, говорят, настоящая «охотница на львов». Но, может быть, встречу там и других людей.
В пятницу меня пригласили на большой банкет в честь лорд-мэра Лондона и мэров других городов. Я рассчитывал выехать отсюда в четверг, но если увижу, что мое присутствие будет необходимо, то все же останусь, раз я для этого приехал».
Статья в «Таймc», напечатанная одновременно в парижской газете «Лё Тан» и в немецкой «Кёльнице Цайтунг», а также в ряде других газет, содержала обзор исторических событий в Норвегии начиная с 1814 года и до того положения, которое сложилось в 1905 году. Нансен писал:
114
115
116