Никто так тебе не благодарен, как твой старый верный друг Бьёрнстьерне Бьёрнсон».
Коллега Нансена, профессор Валфрид Экман, в 1905 году находился в Христиании, где работал вместе с Нансеном над научными проблемами. Он относился к тем людям, которые по возможности стараются видеть вопрос со всех сторон, но ему, шведу, было психологически трудно находиться в Норвегии в то время. Он и Нансен старались избегать вопросов политики.
Как-то я спросила профессора Экмана, не сможет ли он объяснить то раздражение, которое вызывал у шведов сам Нансен во время кризиса.
«В Швеции думали, что Нансен участвовал в борьбе, поддавшись заблуждению или, по крайней мере, по не совсем объективным причинам. А его успех за рубежом еще увеличил горечь поражения».
Он добавил, что едва ли все было достаточно объективно, но что, к счастью, история представит все в правильном свете. И действительно, жестокие нападки, которым Нансен подвергался в Швеции в 1905 году, теперь уступили место более объективному и справедливому отношению.
Принц Оген был примерно такого же мнения. Среди его писем, которые были опубликованы в 1942—1943 годах, есть письмо Эрику Вереншельду от декабря 1905 года. Конец письма следующий:
«Передай привет супруге и Эйлифу, а также и Нансену, хотя многое, что он сделал для разрыва унии, мне трудно переварить. Я понимаю, что он делал это ради своей страны, но полуправда все-таки не правда, это даром не проходит».
Но в одной из приписок к письму он добавляет:
«Я был твердо намерен при первой же встрече с Нансеном высказать свою точку зрения. Но когда мы спустя много лет встретились, то, забыв обо всем, бросились друг другу в объятия».
Так что и принц Оген, несмотря на всю его любовь к Норвегии, рассматривал выступления Нансена как «полуправду», и это можно было понять, ведь королевский дом был опечален разрывом унии. Но «полуправда» не была присуща Нансену. Для него это была полная правда.
Он чувствовал свою ответственность как норвежец, но ответственность перед своей страной никогда не вступала в нем в противоречие с пониманием правды, права и справедливости.
Также он не терял чувства ответственности за исход конфликта в целом. Он был одним из тех, кто наиболее сознательно стремился к мирному разрешению проблем и установлению добрососедских отношений между Швецией и Норвегией, хотя это и требовало от обеих сторон преодоления немалых трудностей. Никогда в своих речах он не сказал ни одного плохого слова в адрес Швеции. И того, что было сказано им в речи 17 мая 1905 года, он придерживался от начала до конца:
«Мы с надеждой смотрим в будущее, когда два народа, шведский и норвежский, смогут, встретившись на перекрестке своих дорог, крепко пожать друг другу руки. Тогда сложатся такие взаимоотношения, каких невозможно добиться бумажным союзом или по принуждению, отношения, которые возможны лишь на основе естественных и добровольных начал. Такие отношения сохраняются и в тяжелые времена».
XIV. ПОСОЛ НОРВЕГИИ В ЛОНДОНЕ
«Этот человек для своей страны значит больше, чем целая армия»,— так характеризовал Нансена в 1905 году известный шведский банкир и политик Кнут Валленберг.
Но Нансен не ограничился участием в политических событиях Норвегии 1905 года.
Теперь, когда Норвегия после разрыва унии была признана самостоятельным государством, нужно было создать представительства в других странах, и Нансену пришлось стать первым норвежским послом в Англии. В то время норвежское правительство было особенно заинтересовано в том, чтобы великие державы гарантировали нейтралитет Норвегии. Министр иностранных дел Лёвланд хотел направить Нансена в Соединенные Штаты, но отец, полагавший, что вполне достаточно получить гарантию со стороны европейских держав, предпочел поскорее выехать в Лондон.
Важно было использовать тот авторитет, который он завоевал в английских правительственных кругах, и популярность среди английского народа. Нансен прекрасно это понимал и только поэтому и согласился работать, хотя приносил в жертву многое. Он лишь надеялся, что на заключение договора о суверенитете потребуется не очень много времени, что работа в посольстве наладится быстро и кто-нибудь сможет его заменить. Сам он хотел поскорее заняться своими делами. У него уже сложилось ясное представление о задачах посольства в Лондоне, но, чтобы убедить других, потребовалось гораздо больше времени, чем он думал. Нансену пришлось оставаться на должности посла два года, а за эти годы произошло многое.
В апреле 1906 года отец выехал в Лондон. Я помню, какая была дома суматоха перед его отъездом, мама совсем измучилась. Надо было помочь отцу, и в то же время она волновалась за маленького Одда, который только что перенес операцию аппендицита и еще лежал в больнице. Письма, которые присылал из Лондона отец, показывают, что и он был сильно озабочен.
Если бы ему сразу удалось приступить к работе, было бы легче, но министр иностранных дел Англии Эдвард Грей был в отъезде, а до встречи с ним ничего нельзя было сделать. А тут еще бесконечные формальности, визиты к членам правительства и к иностранным послам, а затем ответные визиты. Лишь покончив с этим, отец мог заняться делом.
Ему пришлось объехать весь город в поисках помещения для миссии. Но, так и не найдя ничего подходящего, он махнул на все рукой и остановился в отеле «Ройял Палас» в Кенсингтоне.
«Здесь у меня две комнаты с видом на Гайд-парк, и я могу воображать, что живу за городом»,— писал он Еве.
Наконец министр Грей вернулся в Лондон, и дела пошли быстрее. Оказалось, что Грей, как и Нансен, не любитель формальностей, и с первой встречи они стали друзьями. Но тут секретарю норвежского посольства Иргенсу пришлось срочно выехать домой, так как скоропостижно скончалась его мать.
Нансен писал Еве:
«Мне приходится самому управляться со всеми так называемыми сложностями. Видит бог, я не нахожу их таковыми, но они невыразимо бессмысленны и скучны. Не представляю себе, как можно заниматься ими всю жизнь».
Ева вскоре смогла известить его о том, что Одд снова бегает со всеми ребятишками по дому. Но в больнице он страшно избаловался и бессовестно отказывается есть овсяную кашу, как то было заведено в Пульхёгде.
«Вчера он весь день ревел, что не хочет каши, но когда я ему пригрозила, что напишу обо всем отцу, и спросила, хочет ли он, чтобы отец узнал о его капризах, Одд схватил ложку и молча съел всю кашу. Да, мальчонка растет с характером».
Родители понимали, что нельзя больше расставаться так надолго и так часто, и вскоре начали подумывать, не лучше ли будет всей семьей переехать в Лондон. Но когда дошло до дела, мама из-за детей раздумала. Отец не разделял ее страхов, но не хотел показаться эгоистом. Во всяком случае, ему надо было осмотреться и подыскать для семьи дом.
Каждый из них думал о своем. Фритьоф переживал, что за последний сумбурный год они с мамой отдалились друг от друга. Они не были уже так откровенны друг с другом, как прежде, притом по его вине. Отец замкнулся в себе и не мог преодолеть этой замкнутости. Мама делала вид, что ничего не случилось. Она никому не показывала, как ей тяжело. На людях она держалась, хотя ей и нелегко это давалось.
Дома было куда хуже. Я уже подросла и понимала, что что-то неладно. Иногда у мамы делалось такое задумчивое лицо, что я даже пугалась,— брови нахмурены, так легко улыбавшиеся раньше губы крепко сжаты, словно она принимает какое-то важное решение. Меня пугало ее лицо, я привыкла следить за его выражением. Как-то вечером я зашла в гостиную пожелать ей доброй ночи, она сидела за столом и писала отцу. Увидев меня, она быстро отложила лорнет и торопливо вытерла глаза. Но было уже поздно.