«Ламмерс сочинил в честь Малли целую речь в стихах, такую замечательную и полную обаяния, что все прослезились. Я тоже не удержалась от слез. Я подумала, вот было бы хорошо, если бы это была наша серебряная свадьба и ты говорил бы мне такие же красивые слова. Я думаю, не часто встретишь такую любовь, как у них. Ума не приложу, как Малли добилась, чтобы ее так любили».
Фритьоф ответил:
«Трогательно читать, как вы с Лив рассказываете о серебряной свадьбе. Действительно, это удивительная пара. Я никогда не встречал таких простых и наивных людей, как они.
Можно позавидовать людям, которые прожили жизнь так просто. Тебе захотелось, чтобы и у нас уже была серебряная свадьба. Да, это будет удивительно прекрасный день. Но я все-таки рад, что нам еще много лет ждать этого дня. Этих лет я ни за что не хочу потерять. Нам будет так хорошо.
Ты спрашиваешь, люблю ли я тебя так, как в молодости. Я думаю, что еще никогда не любил тебя так сильно, как сейчас.
Я подыскал неплохие комнаты. Но один ничего не могу решить, пока не знаю, что ты надумала и привезешь ли детей».
Наконец пришел ответ. В сущности, иного он и не ожидал и все-таки огорчился.
«Ты пишешь, что хочешь и меня, и ребятишек вывезти на зиму в Англию, но я, к сожалению, считаю, что это безумие,— писала Ева.— Я никогда не прощу себе, если что-нибудь случится с детьми. Я советовалась с доктором Йенсеном, он считает, что такая перемена опасна для здоровья малышей. Остается подумать о тебе, бедненький мой! Я прекрасно понимаю, как тебе плохо без нас и как тяжело оставаться еще на зиму. Мне даже думать об этом больно. Но ты ведь согласен со мной, что в первую очередь надо думать о малышах».
Мама при мне советовалась с доктором Йенсеном, и я слушала навострив уши. И когда я услышала слова доктора Йенсена: «Для Лив и Коре в этом ничего страшного нет», у меня забилось сердце. Все лето я про себя надеялась, что мама возьмет меня с собой, только спросить не смела. И мне так жаль было папу, что он там один, и было непонятно, зачем мама оставляет его одного.
Дом в Сёркье был полон гостей; там были и старый Бергслиен, и тетя Малли с дядей Ламмерсом, и Анна Шёт, и доктор Йенсен, и его сын Фриц. Мама была им рада, но все думы ее были об одном:
«Ты ведь напишешь, когда примерно ждать тебя, я только об этом и думаю — как мы встретимся и понравится ли тебе у нас после светской жизни. Как ты думаешь, я-то еще понравлюсь тебе? И не скажи, что эти мысли странные, ведь тебя так долго не было, между нами столько произошло. Но все будет хорошо. Как хорошо, что я здесь! Хорошо уехать от злобы, сплетен и этих баб!
Только бы мне знать, в какое время ты приедешь! Мне бы не хотелось быть на виду у всех, а то разволнуюсь и людей насмешу».
Напрасно беспокоилась. Радость встречи была так велика, что они все кругом забыли. Малыши вешались на отца, а он их не замечал. Он не видел никого из нас. Мама плакала и смеялась, отец только смеялся. Я лучше всех запомнила эту встречу, так как я всем сердцем чувствовала себя лишней.
За ужином вся семья была счастлива. Отец интересовался делами каждого из нас. Мама даже рассказала отцу, что я стала разбираться в винах, полюбила рейнское вино и красное к обеду.
«Черт возьми,— смеялся отец,— что же, по-твоему, девочка понимает разницу?»—«Конечно, понимаю!»— горячо заверила я. «Ну, проверим». Отец завязал мне глаза салфеткой и дал попробовать по глоточку разного вина. Я довольно долго держалась, но когда отец развязал салфетку, все поплыло перед моими глазами.
«Да,— сказал отец,— это довольно опасное занятие».
Мама же громко, от души хохотала: не стыдно, едва успел приехать и уже напоил дочку допьяна.
Лишь в начале октября отец уехал в Лондон, и уже через десять дней за ним последовала мама. Решено было, что фрекен Моцфельд будет ее сопровождать.
«Столько возни с этими платьями,— писала Ева,— я целыми днями пропадаю в городе. Наконец-то я нашла кухарку, это было трудно. Теперь могу спокойно уехать и безумно рада».
Фритьоф успел написать два письма, одно с дороги, другое из Лондона.
«На этот раз не так грустно возвращаться сюда, ведь через несколько дней снова увижу тебя. Я удивительно счастлив, и жизнь впереди представляется такой светлой! Я вспоминаю, как ты была нежна и добра со мной, и наших замечательных ребятишек, мне они все показались прелестными. Я скучаю без них, но, как бы то ни было, просто замечательно, что ты будешь здесь, в Лондоне, где я был так одинок и где мне было так скверно.
Я теперь не очень беспокоюсь, как ты доедешь, раз с тобой милая фрекен Моцфельд,— она поможет тебе.
В первую очередь я здесь, конечно, договорился насчет квартиры. Я нанял две меблированные комнаты, спальню и гостиную, в которой можно будет поставить рояль, но этим я до твоего приезда заниматься не буду.
Потом я разузнал, что хорошего в опере и в театрах, оказывается, там кое-что стоит посмотреть. В опере поют Мельба и другие знаменитости.
Сообщи точно, когда выедешь, ведь я должен где-то вас встретить».
Все шло, как по расписанию, в Гамбурге Ева получила телеграмму:
«Завтра встречаю во Флассингене. Каюты заказаны. Бесконечно рад.
Фритьоф».
О том, как мама провела там время, я знаю только, что это было великолепно. Чуть больше светской жизни, чем ей хотелось бы, но тут, конечно, ничего нельзя было поделать: многие хотели познакомиться с госпожой Нансен.
Ингеборг Моцфельд рассказала мне о приеме в Виндзорском замке. Мама наперед знала, что она не сможет тягаться с прочими дамами по части элегантности туалетов и сверкающих бриллиантов.
И поэтому решила одеться совсем просто. Она поехала в Виндзорский замок в скромном белом крепдешиновом платье, без единого украшения.
«Но вот она запела,— рассказывала Ингеборг.— Пожалуй, самые бурные аплодисменты вызвал «Лесной царь»». И тут отец не мог скрыть свою гордость за маму.
Дома в Люсакере с нами остались Ида Хютфельд и ее дочери Адда и Эбба. Хозяйство было хорошо налажено, все были здоровы, так что мама могла не беспокоиться. Но я помню, что страшно по ней скучала.
Признаться, я с некоторой завистью думала об Ингеборг Моцфельд. Мои тайные мечты о Лондоне рухнули, когда мама взяла с собой ее, «вместо меня»— как думала я про себя.
Ни тогда, ни теперь я не могла поверить, чтобы школьные занятия были важнее для моего образования, чем знакомство с другими странами. «Вот была бы я взрослой!»— думала я с горечью.
Мама пробыла в Лондоне до рождества, а к рождеству оба вырвались домой в Люсакер.
Пока мы были маленькие, то рождества всегда ждали с радостью и нетерпением. Но в те годы, когда отец приезжал на рождество из Лондона, этот праздник был радостным вдвойне.
Отец сам шел с топором и веревкой в лес, а мы все следом за ним, выбирали там лучшую, самую красивую елку и с торжеством везли ее на санях домой.
В середине зала устанавливали эту великолепную елку, верхушка ее возвышалась над галереей. Мама украшала елку серебряным дождем, флажками и белыми свечами, а папа укреплял на верхушке звезду. В последнюю очередь на елке развешивались подарки. Тут-то и начинало нас томить нетерпение, потому что никого из детей тогда не пускали в зал.
На рождество всегда приходили Да и Доддо, иногда тетя Ида с дочерьми, тетя Сигрид — если она находилась в Норвегии. В это рождество были только Да и Доддо. Они, как обычно, пришли около 5 часов, обвешанные разными свертками и засыпанные снегом.
Сперва полагался чай в столовой со всевозможными мамиными печеньями. Затем отец незаметно уходил зажигать свечи на елке. Во всяком случае, он думал, что никто этого не видит. Но дети уже не могли сидеть спокойно. Они вскакивали, танцуя и толкая друг друга, и смеялись без всякого повода. И вдруг среди этого шума раздавался громкий возглас отца: «Гасите свет!»
Затаив дыхание, ждем мы в темноте у входа в зал торжественной минуты, и тут раздвигаются двери и из зала хлынуло целое море света. А вот и отец, улыбается и, довольный, смотрит, как дети гурьбой врываются в комнату.