В сентябре 1921 года Нансен смог сообщить в Женеве, что 447 604 военнопленных из 26 различных стран возвращены на родину, причем расходы составили меньше фунта стерлингов на человека. Работа эта продолжалась 18 месяцев. А уже в середине 1922 года домой вернулись последние военнопленные.
В целом репатриация военнопленных, по выражению Томаса Лоджа, была выполнена с исключительным успехом. Лига наций благодарила Нансена и его помощников и высказала свою признательность за «беспримерно образцовое проведение возложенной на них задачи». Помощник Нансена Филип Ноэль-Бэйкер выразился так: «На всем Европейском континенте нет страны, где жены и матери не вспоминали бы этот подвиг Нансена со слезами благодарности».
XII. БОРЬБА С ГОЛОДОМ
Находясь с тесном домашнем кругу, отец редко говорил о своей работе в международных организациях. Но порою он вдруг замолкал и погружался в задумчивость. И тогда мы понимали, что опять ему не дают покоя какие-то новые проблемы.
Если же в такой момент кто-нибудь случайно заговаривал о политике,— а повод находился нередко — он немедленно приходил в себя. «Все они невероятно близоруки,— говаривал он иногда, подразумевая при этом правительства, имеющие своих представителей в Лиге наций.— Доиграются они со своей блокадой».
Однако же он не отрицал, что и Советы несут свою долю ответственности за напряженность, создавшуюся в отношениях между Востоком и Западом. Он прилагал все старания, чтобы понять коммунизм. «Мы не должны забывать, какие обстоятельства ему предшествовали. Переворот был неизбежен». Но форма правления вызывала у него недоуменное покачивание головой. Ему казалось, что все возвращается к старому, с той только разницей, что это старое перешло в новые руки.
Говоря о коммунизме в России, отец всегда помнил о той несправедливости, которая царила там в прошлом. Он был хорошо знаком с русской литературой. Какие же неизведанные силы должны дремать в народе, давшем миру таких гениев, как Пушкин, Гоголь, Толстой и Достоевский! А формы правления временны и преходящи, говаривал мой отец, пожимая плечами. Этим он давал понять, что борьба Советов за восстановление своей разоренной страны — личное дело самих русских, в которое никто не должен вмешиваться. Это не наше дело, нас не касается. А вот что нас непосредственно касается, так это будущее Европы, а как же оно сложится, если Россия не станет частью Европы? Самой большой ошибкой, допущенной при заключении Версальского договора, он считал полное пренебрежение, выказанное Советам договаривающимися сторонами. А политика интервенции, проводимая западными державами после заключения мира, дорого им обойдется впоследствии, хотя поначалу и может повредить Советам.
Еще в 1919 году отец предвидел, что Россию постигнет ужасающий голод, если другие государства вовремя не окажут ей помощь. Он сам обратился к великим державам, но его не хотели слушать. Если бы вопрос был решен положительно тогда же, то это не только значительно ослабило бы последствия голода, но и во всей Европе сложилось бы совсем иное положение.
«Снятие экономической блокады, возобновление сношений между Россией и прочими странами на прочной экономической основе в то время, когда Россия имела еще достаточные запасы сырья, привело бы к восстановлению равновесия между производством и потреблением в Европе»,— писал Нансен в своей работе «Россия и мир».
Воззвание Максима Горького о помощи ясно показало, что правительства Европы больше не имеют права закрывать глаза на происходящее. Семь лет войны — мировой и гражданской — нарушили коммуникации в стране так, что более благополучные ее области не могли помочь бедствующим районам. 17 миллионов человек и 2 миллиона лошадей были заняты на фронтах и таким образом изъяты из сельского хозяйства. Блокада отрезала всякий подвоз извне.
А тут еще настала засуха!
Богатейшие житницы Советов превратились в пустыни. Крым и причерноморские земли вплоть до Кавказа тоже были охвачены засухой. Пострадавшая от неурожая территория по величине вдвое превосходила Францию, а население неурожайных областей, но данным официальной статистики, составляло свыше 42 миллионов человек, из них 18 миллионов детей. Из 24 миллионов голодающих 16 миллионов было моложе 16 лет. Нужна была не только немедленная непосредственная помощь — предстояло еще прокормить эти миллионы в течение наступающей зимы, а к весне снабдить посевным материалом, тягловым скотом, тракторами и многим другим, чтобы избежать еще большей катастрофы.
В июле 1921 года Нансен по просьбе Максима Горького убедил норвежское правительство послать несколько сот тонн вяленой рыбы в одну из голодающих губерний. Но он отлично понимал, что этого мало. Удрученный тяжкими раздумьями, Нансен отправился на несколько дней в горы на отдых. В то лето он почти завершил работу по репатриации военнопленных, но успел уже получить от Совета Лиги наций новое, не менее сложное поручение.
На этот раз надо было помочь русским эмигрантам: одним помочь вернуться на родину, другим дать право на жительство и трудоустройство где-то вне пределов родной страны. Он уже приступил к организации этого нового вида помощи и собирался в Женеву для участия в конференциях по этому поводу.
Отец находился в холле Пульхёгды, когда служанка принесла ему телеграмму от Международного Красного креста. Президент Густав Адор просил Нансена возглавить организацию общеевропейской помощи голодающим в Советской России.
Неудивительно, что у него, как говорится, в глазах потемнело. На нем и так уже лежала тяжкая ответственность за предыдущие поручения, и вот он стоит перед новым делом, столь грандиозным, что и подумать страшно. С телеграммой в руках он поспешил на горку к Эрику Вереншельду.
«Если я возьмусь и за это, то, значит, мне придется отказаться от своей собственной работы и от всего, ради чего я жил»,— сказал он дрогнувшим голосом. Но у Вереншельда нашелся для него только один ответ: «Насколько я тебя знаю, ты никогда себе не простишь, если откажешься от этого поручения».
Немедленно Нансен телеграфировал Адору о своем согласии. Это было 12 августа, а 15 числа в Женеве была созвана конференция из представителей правительств тринадцати государств и сорока восьми обществ Красного креста, которая утвердила Нансена верховным комиссаром новой организации по оказанию помощи России. Советское правительство пригласило его в Москву для обсуждения условий. Снова требовалось обсудить обоюдные обязательства. Советское правительство доверяло лично Нансену, и если он снова берется создать собственную организацию, независимую от Лиги наций, то стороны смогут прийти к соглашению.
Нансен немедленно выехал в Советскую Россию через Ригу. Здесь он встретился с Томасом Лоджем и с Джоном Горвином и еще с несколькими сотрудниками, которые осматривали лагеря в Эстонии и Латвии, где производился обмен военнопленными. Все вместе они отправились в Москву, и в Кремле немедленно начались переговоры.
Джон Горвин рассказывал мне, как отец своей прямотой способствовал тому, что Литвинов и Чичерин согласились с его предложениями. И тут, как и в других подобных переговорах, он особо подчеркивал, что в таких делах необходим прежде всего человеческий подход. «Начало было положено хорошее,— говорил Горвин.— И это очень пригодилось нам впоследствии, когда мы приехали в голодающие районы Поволжья и Украины. Местные власти встречали Нансена радушно, и, куда бы мы ни приезжали, все были хорошо осведомлены о нем и о его заслугах. Выступал ли он с речами на больших и малых собраниях, присутствовал ли на оперных или балетных представлениях — всюду люди стоя приветствовали его как друга».
Это были очень трудные дни, рассказывал Горвин, и Нансен проявлял такую энергию и работоспособность, что мы едва поспевали за ним. Но по вечерам он давал себе разрядку и рассказывал о людях, с которыми встречался. Или же делился мыслями о различных проблемах, которые нам предстояло решить. И делал это вовсе не из желания блеснуть своим превосходством, а чтобы узнать, как мы отреагируем на эти мысли. Случалось нам и бывать в гостях. У отца было много друзей в Москве во всех кругах общества — и среди ученых, и среди деятелей искусства,— он любил потолковать с ними об искусстве, о театре и об актуальных вопросах. Особенно он любил встречаться со старыми довоенными друзьями и со всеми держал себя одинаково, независимо от того, какое они занимали положение.