все уходят украдкой
и сплетаются в нежности краткой,
и у каждой раскинется шаль
на плечах неожиданной складкой.
XI
Уже на рощу лег осенний
убор, — и сестры пленены,
Но, словно тайны, словно тени,
встает от лоз, от их сплетений,
волна бывалых вдохновений,
печаль прощальная весны.
И вечер крадется нежданно.
В саду, склонив свое чело,
тоскуют розы средь тумана.
Им больно, словно от обмана,-
созрело лето их так рано
и от плодов изнемогло.
Перевод А. Биска
XXVI
Слова, всю жизнь прожившие без ласки,
непышные слова — мне ближе всех.
Я их одену в праздничные краски,
услышу тихий, благодарный смех.
Откроется, о чем они молчали,
о чем не знали сами до сих пор.
Они в стихах ни разу не бывали
и робко входят, опуская взор.
Перевод Г. Ратгауза
XXVII
Дрожа, ощущаю порою
по жизни глубинный свой путь.
Слова воздвигались стеною,
а за ними синеет грядою
и сияет их суть.
Еще не ясны мне приметы,
но есть такая страна:
коса там звенит с рассвета,
и лодка плещется где-то,
и кругом — тишина.
Перевод Т. Сильман
Из цикла «ЯВЛЕНИЯ ХРИСТА»
I. СИРОТА
Рысцою потрусили прочь от храма.
На дрогах гроб. Колокола молчат.
Малютка знала: столько лет подряд,
как в камере, хворала дома мама.
Отмаялась — сегодня говорят.
Но как пугает девочку обряд!
Судьба пред ней темнеет, будто яма.
Что станется? Гроб с мамочкой зарыт.
И вот он. Боже, холм сырой стоит!
В могилу камни с глиною летели…
А мама спать привыкла на постели!
И на ресницах слезы заблестели.
Зачем ее зарыли так убого,
когда ей жить на небесах у Бога
И там она блаженствовать должна?
Ах небо! Там волшебная страна,
край светлых улиц, белых колоколен,
там лишь любовь и ясный воздух волен,
там не грустят, никто не обездолен,
там только песни весело поют.
А звезды — белые барашки. Брать
их можно, как игрушки, и играть.
И будут в лунной колыбели спать
те, кто послушен. И какой уют —
забраться в облачный перинный пух,
спать во весь дух и видеть сны за двух.
И видит крошка, что в цвету весна,
как сказка, ждет ее и взять готова
туда, где гномы седенькие снова
клад стерегут средь сумрака лесного
и колокольня золота литого,
сияя, воздымается из сна.
Нет, в Божьем мире столько есть утех!
На радость создал Бог его для всех.
И радостны у крошки вздох и смех.
Вдруг видит: неподвижный и печальный,
стал у погоста серый человек
и из-под темных утомленных век
грусть теплится свечою погребальной.
В сермяге он, дрожашею рукой
вцепился в космы и глядит с тоской
за гребни гор, лежащие межой,
как будто он собрался в край чужой
лететь душой крылатой и унылой.
Тут девочка к нему засеменила,
и из огромных глаз глядит вопрос,
звучащий чисто — празднично и прямо:
«Что ты горюешь чуть ли не до слез?
А может быть, и у тебя нет мамы?»
Но он не слышит. Взор его немой
взыскует чуда и, смыкая брови,
как будто прерванный на вещем слове,
он шепчет, как узревший нечто внове:
«Ступай-ка к мамочке домой!»
А девочка дрожит: «Да что ты! Или
ты не слыхал, что мама умерла?»
А он: «Так, стало быть, она в могиле?»
Ладонь на темя тяжко ей легла
благословеньем: Будь земля ей пухом!
И девочка к сермяжнику тогда
со страхом прижимается тесней,
а сердцу крохотному все больней:
«На небе я увижусь снова с ней?
Увижусь? Пастор говорит, что да».
Но слово на ветер. Сверчок трещит.
И хороводом мотылек кружит.
Над хижиной далекий дым дрожит.
Сермяжник серый, точно тень, молчит.
Перевод С. Петрова
II. ЖИВОПИСЕЦ
Старинные часы, устав от боя
полночного, пробили час с тоской
такой, что вздрогнул мастер и худое
девичье тело взял в пальто: «Не стой!
Ступай!» Ее задело за живое.
Куда идти, когда их в мире двое?
И по-ребячески: «Когда с тобой
опять увидимся?» — «На днях. Число я