XIV. ЧАША РОЗ
Ты видел ярость, видел драчунов,
когда клубком, что ненавистью звался,
они, рыча, катались по земле,
как зверь, настигнут роем пчел; актеров,
чей каждый жест подчеркнуто чрезмерен,
и павших лошадей, чей взор отброшен
и зубы скалятся, как будто череп
вдруг вылупился прямо изо рта.
Теперь ты знаешь, как забыть про все:
взгляни на чашу роз — на воплощенье
предельности бытийства и упадка,
отдачи без возможности отдаться,
отдельности, что хочет стать твоей:
предельностью тебя же самого.
Жизнь тишины и бесконечный взлет,
нужда в пространстве и пренебреженье
пространством, уменьшающим предметы,
почти без контуров, как без предела
все внутреннее — и душа и тело,
и освещающее самое себя:
нам что-нибудь знакомо так, как это?
Потом: что возникает чувство, если
касаются друг друга лепестки?
Потом: что открывается один,
как веко, а под ним — другие веки,
прикрытые в десятикратном сне,
смягчающем глубинные виденья.
Еще, и главное: сквозь лепестки
течь должен свет. Из тысячи небес
они процедят каплю темноты,
в чьем пламени курчавые тычинки
от возбуждения встают торчком.
Потом: движенье в розах — посмотри:
размах их жестов слишком мал для зренья,
кто б их заметил, если бы лучи
от них не разбегались по вселенной.
Смотри, как белая обнажена
и широко раскрылись лепестки —
Венера в раковине, не иначе;
и как алеющая, застыдившись,
к холодной наклонилась, и как та
бездушно отвернулась; как стоит,
холодная, закутавшись в себя,
среди все сбросивших с себя подруг
Как сброшенное и легко и тяжко,
оно как плащ, забота, бремя, крылья
и даже маска, — и все дело в том,
как сбрасывают: как перед любимым.
Чем только быть они не могут: разве
та, желтая, открытая, — не мякоть
сладчайшего плода, чья желтизна
пропитана вишнево-красным соком?
Не много ли — раскрыться для другой,
чьей безмятежный розовости впору
лиловый привкус горечи принять?
А та, батистовая, — чем не платье,
где теплое дыхание таится
с тех пор, как скинули его в лесной
прохладе утра, чтобы искупаться?
А эта впрямь опаловый фарфор,
как блюдечко китайское, хрупка,
вся в россыпи блестящих мотыльков,-
а та вмещает лишь саму себя.
И разве все они не таковы,
когда «вместить себя» обозначает:
и этот внешний свет, и дождь, и ветер,
терпение весны и беспокойство,
вину и утаенную судьбу,
и темень вечереющей земли,
вплоть до оттенков беглых облаков,
вплоть до неясного мерцанья звезд
внутри себя сполна сосредоточить.
Как беззаботные живые розы.
Перевод В. Летучего
XIV. ЧАША РОЗ
Ты видел двух гневливых, злых мальчишек,
горевших как в огне, сплетенных в узел,
что в ненависти по земле катался,
как роем пчел преследуемый зверь;
актеры, одичавшие фигляры,
израненные бешеные кони,-
такой из них торчал оскал зубов,
что вот-вот череп выскочит из пасти.
Но ты узнал, как обо всем забыть:
перед тобою чаши совершенство,
ее наполненность цветеньем роз:
вся исходящая существованьем,
себя нам не даря, но к нам склоняясь,
она живет, чтоб нам принадлежать.
Безмолвье бытия, всерастворенье,
пространство взято в долг — не то, другое,-
пространство, что вещам совсем не нужно,-
почти что неочерченность, безбрежность,
и всё — внутри, всё — редкостная нежность
и самоосвещенность до краев;
подобное — где можно повстречать?
Какое чувство возникает там,
где лепестки касаются друг друга?
Взгляни: один, как веко, приоткрыт,
а дальше, глубже снова дремлют веки,
они смежились и десятикратно
как будто чье-то виденье затмили.
Но вот сквозь этих лепестков завесу
проходит свет, притекший прямо с неба.
Они фильтруют каплю мглы небесной,
что жарко обжигает гроздь тычинок,
рождая в них желание подняться.
И в розах есть движенье — погляди:
в их жестах — малый угол отклоненья,
он был бы незаметен, но лучистость
расходится венцом по всей вселенной.