темной.
Правда, он хочет, он возникает, вживается он
облегченно
В тайное сердце твое и берет, начинаясь.
Но разве когда-нибудь он начался?
Мать, зачала ты его, с тобою он маленьким был;
Новым он был для тебя; ты над новым взором
склоняла
Ласковый мир, преграждая дорогу чужому.
Ах, куда они делись, те годы, когда заслоняла ты
просто
Стройной фигурой своей неприкаянный хаос?
Многое прятала ты; ненадежную спальню
Ты поручала, и сердцем приютным людское
пространство
Ты примешивала к ее ночному простору,
Не в темноте, а вблизи от себя зажигала
Ты ночник, чтобы он светил дружелюбно.
Каждый шорох и треск с улыбкою ты объясняла,
Словно знала, когда половицам скрипеть
надлежит…
Слушая, он успокаивался, и стоило только
Тебе приподняться, за шкаф отступала
Судьба его в темном плаще, и среди занавесок
Исчезала его беспокойная будущность, отодвигаясь.
И сам он, как он лежал, облегченный, под сенью
Век твоих сонных, но легких, вкушая
Сладость, разлитую в дреме,
Казалось, что он защищен… А внутри?
Кто внутри защитил бы его от родового потопа?
Ах, спящий, он был без присмотра; спал он,
Но в лихорадке, в бреду, как он сам в себя
погружался!
Новый, пугливый, как он запутался сразу
В сокровенном свершенье, в присосках — усиках
цепких,
В прообразах переплетенных, в отростках-удавах,
В хищных формах. Он им предавался. Любил их.
Внутренний мир свой любил, сокровенные дебри,
Девственный лес, где среди бурелома немого
Сердце его зеленело. Любил. Покидал, отправлялся
По своим же корням к могучим истокам,
Где крохотное рожденье его пережито уже.
В древнюю кровь он, влюбленный, нырял,
погружался
В бездну, где жуть залегла, пожравшая предков.
Любое
Страшилище знало его и встречало, приветливо
щурясь.
Да, жуть улыбалась. И редко
Улыбалась так нежно ты, мать! Как он мог
Не любить ее, если она улыбалась. Он прежде,
Чем тебя, полюбил ее, ибо, когда его ты носила,
Она растворилась уже во влаге, где плавал зародыш.
Ведь мы — не цветы. Не одним-единственным
годом
Нам любить суждено. Набухают, когда мы
полюбим,
Незапамятным соком запястья. О девушка, это
То, что в себе мы любили, не будущее и не особь,
А брожение смутное; не одинокий младенец,
А поколения предков, разбитые вдребезги горы,
Что в нашей лежат глубине; пересохшие русла
Прародительниц; этот беззвучный пейзаж,
Весь этот пейзаж, осененный
Пасмурной или ясной судьбой, тебе
предшествовал, девушка.
А сама ты? Где тебе знать, что ты возмутила
В любящем древность. Чувства какие
Закопошились в его существе измененном. Какие
Жены тебя ненавидели там. Каких воителей
мрачных
В жилах его пробудила ты. Дети,
Мертвые дети просились к тебе. Тише… Тише…
Будь с ним ласкова изо дня в день; осторожно
Уведи его в сад, чтобы ночи
Перевешивали…
Удержи его…
Перевод В. Микушевича
III. ТРЕТЬЯ ЭЛЕГИЯ
Милую петь — одно, увы, а другое —
петь о неправедном боге, текущем в крови.
Юноша, деве послушный, — немного он знает —
прежде чем девушки ласка утешит его —
о властелине страстей, что в одиночества час,
ах, из тумана поднявшись, ночь призывает,
гордо главу подъемля, к деяньям мятежным.
О, живущий в крови Нептун с ужасным трезубцем.
О, что за ветер могучий исторгнут божественной
грудью.
Слышишь, как ночь содрогнулась? О звезды,
уж не от вас ли — приверженность к лику любимой?
Может быть, юноша знает его очертанья,
ясную их чистоту, ясность созвездий познав?
Но, увы, не тебе и не матери даже любимой
не удалось натянуть лук его темных бровей.
Нет, не тобою, о девушка, нет, не тобою
губы его изогнуты в мощном движенье.
Думаешь, вправду летящая эта походка
так его потрясла, шагов твоих ветер?
Сердце его ты спугнула, но ужас древнее
он испытал, впервые к тебе прикоснувшись.
Как ни зови, но его из тьмы не дозваться —
пусть даже рад он уйти. С каким облегченьем
вжился он в сердце твое, как бы вновь зачинаясь.
Где же зачатье его?
Мать, ты его зачала, он в тебе стал малюткой;
новым он был для тебя, и ты заставляла