- Что случилось? - спросил я. Изабель поймала мой взгляд.
- Я просто оперлась о стену, и вот… рука сломалась, - сказала она, прерывисто дыша. - Ну надо же!
- Ох, Изабель.
- Я, должно быть, ужасно выгляжу. Как одна из тех усохших голов, которые показывают в Юго-Восточной Азии, - она сделала неудачную попытку рассмеяться. - Помнишь, ты прислал мне открытку?
Ее пальцы шевельнулись, потянувшись ко мне. Я взял ее руку в свои. Хрупкая, как вафля, кожа, тонкие, почти черные вены.
- Я чувствую в тебе силу, - прошептала она. - Странно, люди так сильны… - ее глаза закрылись на мгновение, потом широко распахнулись, и она огляделась вокруг, как будто не понимая, где находится.
- Все хорошо, Изабель, - сказал я. - Все хорошо.
Она улыбнулась мне. Я почувствовал, что она пытается сжать мне руку, но пожатие было едва заметным.
- Пол сказал, что ты переехал…
Я в подробностях описал ей свою новую квартиру. Рассказал, что хотя моя гостиная и маленькая, но в ней два окна, которые выходят на юг и на запад, а это значит, что летом комната будет наполнена солнцем; что из западного окна виден хозяйственный магазин, который, кажется, никогда не работает, а из южного окна можно видеть часть канала. Рассказал, что в кухне у меня зеленые стены и зеленый потолок, причем такого оттенка, который я никогда раньше не встречал - что-то среднее между салатовым и eau-de-Nil [16]. Этот цвет выглядит великолепно в два часа ночи, когда я сижу за простым деревянным столом, пью травяной чай и читаю газету. Рассказал о сантехнике, о том, как водопроводные трубы гудят и завывают под напором воды, так что иногда кажется, что стены пронизаны пустотами и в одной из них сидит собака и лает на кость. А вечерами, каждый раз в одно и то же время, слышно, как сосед играет на пианино. Довольно неприятно играет: очень технично и при этом совершенно бездушно. Потом я описал бар рядом с домом и его хозяйку с пухлыми, как у младенца, запястьями и шапкой жестких волос, и как она пьет мятный ликер в десять часов утра. Я только не упомянул, что работаю в этом баре.
Через некоторое время она закрыла глаза и на этот раз не открыла их. Я подумал, что она, наверное, уснула, хотя у тяжелобольных людей границы между сном и бодрствованием размываются и переход из одного состояния в другое почти незаметен для окружающих.
На улице уже стало смеркаться, хотя еще не пробило и четырех часов. С места, где я сидел, можно было смотреть в окно, за которым виднелась дорога, забитая машинами. Был час пик. Минуя больницу, дорога убегала вдаль, в неизвестность. У многих машин были включены фары, как будто они ехали откуда-то, где лил сильный дождь или уже совсем стемнело.
Выйдя из больницы, я поймал себя на полной невосприимчивости к окружающему миру. Холодный ветер. Стоянка машин. Здания. Все было прежнее, и в то же время все было по-другому. Все казалось не имеющим значения, отстраненным. То же ощущение возникло у меня и в такси, которое везло меня к вокзалу. Водитель увлеченно что-то говорил, одновременно следя за дорогой и поглядывая в зеркало заднего вида, а иногда в самозабвении отнимая руку от руля. У меня создалось впечатление, что он декламирует какие-то стихи и наслаждается тем, что прекрасно знает их наизусть.
Состояние отстраненности сохранилось у меня и в поезде до Амстердама, причем до такой степени, что когда ко мне обратилась чернокожая девушка, сидевшая наискосок через проход, я не отреагировал и ей пришлось коснуться моего плеча.
- С вами все в порядке? - спросила она. Я тупо взглянул на нее.
- А что?
- Вы разговариваете сами с собой.
- Правда? - я уставился в пространство. Вроде бы за мной такой привычки не водилось. - Что же я говорил?
- Не знаю. Просто отдельные слова. Как люди, которые разговаривают во сне.
Я снова посмотрел на девушку и увидел, что она красива. Ее брови изящно изгибались над овальным лицом и темно-коричневыми глазами. У нее были мягкие полные губы и прямые волосы цвета лакрицы, завязанные в короткий хвостик, свисающий над воротом плаща. Ее красота заставила меня выплеснуть правду.
- Моя близкая знакомая умирает. Я только что был у нее.
- Мне очень жаль, - сказала девушка, опустив глаза на книгу, лежавшую у нее на коленях. У нее были длинные изящные пальцы с темно-розовыми ногтями.- Она вам очень дорога?
- Никого дороже, пожалуй, нет.
Я повернулся к окну. Совсем стемнело, но еще можно было видеть простиравшееся за окном пространство суши, отвоеванной у воды. Почему-то я от этого разозлился, но так же быстро остыл.
- Она позаботилась обо мне несколько лет тому назад, когда мне было плохо.
- Таких друзей бывает не много, - сказала девушка. -Да.
- Что с ней случилось? -Рак.
- Ах, простите.
В радиодинамике что-то щелкнуло, и мы услышали монотонный, безжизненный голос кондуктора: «Амстердам. Центральный вокзал…» Девушка кивнула мне на прощание и закрыла книгу.
- Как вас зовут? - спросил я.
- Джульетта, - ответила она, - Джульетта Вурман.
Я назвал свое имя, и через проход мы пожали друг другу руки.
- Вы не удивитесь, если я попрошу у вас номер телефона? -спросил я.
Она улыбнулась.
- Нет, не удивлюсь.
Она написала на бумажке свое имя и номер телефона и протянула мне. Я взглянул на листок, чтобы убедиться, что смогу разобрать ее почерк, и засунул его поглубже в карман брюк.
- Мы могли бы как-нибудь встретиться, - предложил я. Она кивнула. Поезд подъехал к станции, замедлил ход и остановился. Мы оба поднялись.
- Спасибо, что заговорили со мной. Мне стало легче. Девушка опять улыбнулась и ничего не сказала. В здании вокзала я увидел ее еще раз, мелькнул в толпе ее темный хвостик. Потом она затерялась в толчее.
Позже, уже дома, я стоял у окна и разглядывал листок бумаги. Я был поражен четкостью и аккуратностью ее почерка. Номер телефона. Подобно сотне других номеров, которые я спрашивал за последние восемнадцать месяцев. И в то же время отличающийся ото всех…
Я смотрел вниз, на пустую улицу - уличные фонари, стоящие на одинаковом расстоянии друг от друга, а там, где они заканчиваются, начинается канал. Холодная ночь. Неподвижная. Как будто город лежит под хрустальным колпаком.
Зимой в Амстердаме бывают такие совершенно тихие ночи, что, прогуливаясь, можно услышать шуршание велосипедных шин на соседней улице, или как разговаривают в своей спальне супруги на третьем этаже дома. Эта неподвижная тишина всегда напоминала мне волшебные сказки, которые я читал в детстве.
Джульетта.
Конечно, я знал, что отличало ее от остальных женщин. Хватило бы одного взгляда, чтобы сказать, что она непричастна. У меня не было ни малейших сомнений на тот счет, что она не могла быть одной из трех женщин.
О ее непричастности свидетельствовал цвет ее кожи.
Именно цвет ее кожи.
В середине ноября, вернувшись из бара в половине второго ночи, я обнаружил на автоответчике сообщение от некой Эльзы. Она звонила сказать, что у Изабель ремиссия и что она вернулась домой в Блумендаль. Изабель просила меня навестить ее. Когда через два дня я постучал в дверь ее квартиры, мне открыла Эльза.
- Изабель в гостиной, - сказала она.
Изабель лежала на диване, обложенная со всех сторон подушками и накрытая гватемальским стеганым одеялом. На голове у нее был шелковый тюрбан янтарного цвета, а на пальцах блестели драгоценные камни (единственный блеск, который остается пожилым женщинам, сказала она однажды, с чем я, естественно, не согласился).
- Изабель, - произнес я и, подойдя, поцеловал ее в щеку. Затем сел на стул, стоявший рядом с диваном. Последние лучи заходящего солнца освещали ряды книг позади нее. - Вы намного лучше сейчас выглядите, - Изабель скорчила недоверчивую гримасу, опустив уголки рта. - Правда, - подтвердил я. - Гораздо лучше.
- Я живой труп, - возразила она. - А как у тебя дела?
Я рассказал о том, как обживаюсь в квартире, что работаю в баре, все-таки какой-то заработок. И вдруг я иссяк. Мне нечего больше было сказать. В замешательстве я опустил глаза. Изабель прикрыла своей рукой мою. Ее пальцы были невесомыми, бесплотными.