С тех пор, с легкой руки Франика, Аврора поселилась в антикварной качалке под сенью огромной, редко и лениво цветущей китайской розы. Она проводила там вечера, и в выходные ее теперь с трудом можно было выманить куда-нибудь из ее уединения, из ее «эрмитажа», где она просиживала часами, пристроив на коленях плоскую атласную подушечку, а на подушечке — книгу, чаще всего том Диккенса, Голсуорси или Гюго.
— Аврорушка, погода установилась. Не выбраться ли нам за город в выходные? — спрашивал Михаил Александрович, которому с момента освоения Авророй качалки стало не хватать общения с женой.
— Конечно, поедем, Миша, — с фальшивым энтузиазмом отзывалась Аврора и в душе молила Господа, чтобы в субботу и воскресенье случилось стихийное бедствие, ураган с ливнем, или наводнение, или собачий холод, или хотя бы погода была такой непонятной, когда не определишь, пойдет дождь или нет, то есть когда ясно, что если куда-то выберешься, то дождь обязательно пойдет, холодный и исключительно мокрый. — Конечно, поедем, — отвечала Аврора Францевна и снова устремляла взгляд в книгу, и Михаил Александрович с тоскою понимал, что в выходные найдется тысяча вполне объективных причин, в связи с которыми поездка не сможет состояться.
Он сердился на Вадима за то, что тому пришло в голову приволочь кресло, и сознавал, что для раздражения нет никаких оснований: мальчик любит мать и заботится о ней, и, может статься, все еще чувствует себя виноватым в той ее давней травме, что на год и даже немного больше приковала ее к постели, лишила первых материнских радостей, когда в столь драматических обстоятельствах родился Франик, и оставила на память частые поясничные боли и легкую хромоту. Хромота, впрочем, как это ни странно, придавала особое обаяние Авроре Францевне, и на работе ее за глаза давно уже называли «мадемуазель де Лавальер». И действительно, сходство, подмеченное ученой публикой, было налицо: аристократизм, сапфирный взгляд, нежная кожа, пышные белокурые волосы и — хромота. Беззащитно женственная хромота. Как раз в стиле рококо, когда отрицается строгая симметрия движения форм, грубая и неизысканная. О, совсем другое дело — центростремительное движение раковинных завитков, скручивание тонкослоистой спирали, выложенной изнутри — только ради ее обитателя — драгоценным перламутром, прелестным, молочно-белым, или золотистым, или с радужной поволокой перламутром, пуговицы из которого буквально очаровывали Аврору Францевну.
Михаилу Александровичу нравилось во время прогулок поддерживать за локоток прихрамывающую супругу. В такие минуты он становился сентиментален и романтичен и ценил в себе способность к проявлению таких свойств. Но теперь прогулки стали редкими, и Михаил Александрович, лишенный привычного удовольствия, помимо воли искал виновника и копил раздражение и почти неприязнь к приемному сыну и не уважал себя за черные чувства. Тем более что его отношения с Вадимом всегда были полны взаимного расположения и казались не в пример более гладкими по сравнению с его отношениями с родным сыном, Олегом, независимым, упрямым и бескомпромиссным.
Олег не сообщил о дне своего прибытия из Афганистана и явился неожиданно, поздним дождливым вечером. Явился не в парадном дембельском кителе, форменных брюках и отвратительного вида казенных башмаках, а в застиранной и выгоревшей до белизны полевой форме, включая положенную в южных частях панаму, в кирзовых сапогах с низко спущенными голенищами. Явился еще более одичавшим и по случаю дождя насквозь мокрым. Все обрадовались. Все, безусловно, обрадовались. Единомоментно схлынула наводнявшая душу в течение трех лет тревога за сына и не столь уж всепоглощающая, лишь иногда всплывающая на поверхность — неравномерно пунктирная — тоска по брату. Потом наступило время узнавания, опознания и признания его своим, и оно, это время, очень уж затянулось.
Само собой, следовало искать работу, а не сидеть на шее у родителей. Олег пытался предложить свои профессиональные услуги различным ателье по ремонту радиоаппаратуры, но места там были блатные, денежные за счет левых доходов, и никто просто так никогда не взял бы человека с улицы. А от одной мысли о том, чтобы встать к заводскому конвейеру, становилось тошно.
Никто его, разумеется, ни в чем не упрекал, семья была более-менее обеспеченной и вполне могла в течение какого-то времени прокормить и одеть молодого мужчину, хотя бы и за счет сбережений и отказа от привычных мелких радостей. Хуже всего было то, что он потерял право на проживание в общежитии, а знакомых, обитавших там и готовых время от времени незаконным образом приютить его, не осталось. Дома же его встречал укоризненный взгляд отца, сочувствующий — Авроры, слегка насмешливый, покровительственный — Вадима, изучающий — Франика.