Папа у него дальнобойщик, мама работает лаборанткой на нашем автозаводе. Работа у неё посменная, часто бывают ‘ночные’, а муж из рейсов не вылезает, так что мальчик остается под присмотром старенькой бабушки, которая сладить с энергичным подростком просто не в состоянии.
Да, этот мальчик ни умом не отличается, судя по количеству ‘двоек’, ни воспитанием не блещет - одних приводов в детскую комнату у него было четыре за два года. Прямая дорога ему на зону или в наркоманы. Но я же начала новую жизнь. Значит, будем бороться…
Первого сентября я принесла в школу испеченный накануне ‘наполеон’ с заварным кремом и после всех уроков собрала мой шестой ‘Б’ в своем кабинете. Ребята не догадывались о моем коварном плане по их приручению, поэтому держались более-менее спокойно.
Поручив девочкам заваривать чай, а мальчикам расставлять приобретенные загодя чашки, я занялась разрезанием торта. Поначалу все шло нормально, но тут выяснилось, что чай мои ученицы умеют заваривать только из пакетиков, а искусство заварочного чайника им - увы! - не доступно.
Выручил Севочка Колокольчиков. У него чай получился замечательным. Вообще, все, за что он берется, получается просто великолепно. Только вот здоровье у него подкачало.
Госпожа Святко прямо мне советовала переводить его в специнтернат для детей-инвалидов. Мол, только из-за упрямства его мамаши-библиотекарши, мальчишка ходит в обычную школу. Но за ним глаз да глаз нужен. У Колокольчикова сложный порок сердца, а операцию можно делать не раньше шестнадцати лет. И неизвестно, дотянет ли мальчишка или скончается прямо в школе, а отвечать классному руководителю.
Меня тогда так покоробил цинизм Святко, что я с трудом удержала на лице вежливое выражение. Хорошо, что она уходит из коллектива. Воздух чище станет.
Сам Севочка поражал своей утонченно-одухотворенной внешностью: светловолосый, худенький, маленький, кожа аж светится, такая тоненько-прозрачная и огромные серые глаза на пол-лица. Прямо сказочный принц из ‘Дюймовочки’. Как такого можно отдать в специнтернат? Да я тут костьми лягу, но он у меня доживет до операции и все у него будет хорошо!
Севочке нельзя было бегать, прыгать, суетиться, напрягаться. Уроки физкультуры для него были запрещены. То есть любая чрезмерная физическая нагрузка для него могла окончиться плачевно. Он даже ходил медленно-медленно. И это мальчишка в одиннадцать лет. Кошмар!
Я сразу после разговора со Святко сходила в нашу школьную библиотеку и пообщалась с Галей, Севочкиной мамой. Она растит сына одна, работая на четырех работах сразу: у нас в школе подрабатывала уборщицей, продавала цветы в ночном киоске и мыла полы в трех подъездах своего дома.
Её муж, узнав о диагнозе, поставленном их единственному ребенку, собрал вещи и ушел, заявив, что не желает растить неполноценного отпрыска. Урод! Галя с ним развелась. Так эта скотина ещё и от алиментов бегает!
Тут одни лекарства бешеных денег стоят. И это не говоря о необходимости полноценного питания по специальной диете, ежегодного санаторного курса и оплаты регулярных оздоровительных процедур.
А сколько на врачей уходит?! Это раньше у нас медицина была бесплатная, хоть и не на самом современном оборудовании. Зато люди были куда как качественней нынешних дельцов в белых халатах. Не все такие, к счастью, далеко не все. Но на общем фоне хапуг и вымогателей порядочные врачи почти не заметны. Деньги дерут даже с родителей больных детей. Понимают, сволочи, что тут последнее отдашь - лишь бы ребенка вылечили.
С деньгами я обещала помочь. После всех моих строительно-дизайнерских мероприятий около семидесяти тысяч евро ещё оставалось. Галя попыталась отказаться, но я на неё шикнула, мы вместе поревели и решили бороться до последнего. Я поклялась, что никогда не буду ходатайствовать о переводе Севочки в специнтернат. Пусть хоть тут Галя будет спокойна.
И вот теперь Колокольчиков ловко разливал чай, а я раскладывала торт в подставляемые блюдца. Рябкин, рослый, крепкий паренек со светло-каштановой растрепанной шевелюрой и хитрыми карими глазами, вел себя вполне прилично, не хулиганил, чинно размешивал ложечкой сахар и всячески демонстрировал хорошие манеры. Остальные ребята вели себя более сковано, не зная чего ожидать от такой странной ‘училки’.
Когда торт почти доели и мои огольцы подобрели и расслабились, я коварно задала им вопрос: ‘А что бы вы хотели изменить в своей школьной программе? Может быть, что-то вам не нужно изучать, а чего-то слишком мало?’.
Дети сначала замерли, потом робко стали предлагать. Конечно, мало им было физкультуры, а много математики, русского, истории, географии и всего остального. Примерно этого я и ожидала. Ну что ж, легкой жизни мне никто не гарантировал.
Завершая наши первые посиделки, я предложила помочь мне с грязной посудой. Никто не отказался - мы помыли и вытерли все чашки и блюдца, остатки торта разделили и по-честному разыграли в фанты. Кусочек достался и Рябкину. Он его великодушно отдал Маринке Светляковой. Ага, тут дело не чисто! Тут у нас любовь намечается. Учтем…
А назавтра меня срочно сорвали с конца третьего урока и вызвали в кабинет директора. На уроке истории Рябкин попытался толкнуть Севочку, за того вступилась Маринка Светлякова и расцарапала Гришке всю физиономию. Как только глаза у него целыми остались? Сама Светлякова щеголяла свежим синяком под левым глазом и шипела на Рябкина не хуже змеи. Вот такая любовь, однако…
Еленушка велела мне разобраться, принять меры и, в случае необходимости, передавать личное дело Рябкина в детскую комнату милиции для перевода его в спецшколу. Приехали!
И что мне делать? Отвела бойцов в медпункт, там Маринке приложили примочку на глаз, а Рябкина я собственноручно расписала зеленкой по всей расцарапанной рожице.
На следующий час у меня было ‘окно’, поэтому я отпросила Рябкина у нашего пенсионера-физкультурника и повела его общаться в свой кабинет.
- И что ты мне скажешь, Григорий? - поинтересовалась я у мрачного подростка, усевшегося за парту напротив моего стола.
Он пожал плечами.
- Что молчишь? А если бы Севочка упал?
Рябкин скривился, но глянул на меня наглым взором:
- А чего ему будет? Над ним и так все трясутся. С первого класса носятся с этим задохликом, как будто он принц какой. А у него даже отца нормального нет. Сбежал от такого сыночка. И сам Кол валил бы в интернат для недоделанных, нечего нам тут воздух портить.
Я скрипнула зубами.
- Откуда ты про его отца знаешь?
Глаза у Гришки блудливо забегали.
- Ну… я… это самое… слышал.
- От кого?
- А… это… в коридоре.
- Ну, там же не эхо гуляло. Кто-то же разговаривал.
- Тихуша… то есть, Тамара Тихоновна и англичанка наша, Инга Витальевна, - промямлил Григорий. - А что они неправду говорили? - вскинулся он возмущенно.
- Хм… слова они говорили правдивые, вот только смысл они исказили.
- Это как? - озадачился Гриша.
- Я тебе объясню. Только обещай, что дальше нас с тобой этот разговор не уйдет.
- Слово даю, - буркнул Рябкин.
- Не так, дай слово чести.
- Зачем это?
- Затем, что просто твоему слову я пока, - я выделила ‘пока’ интонацией, - не доверяю. Слово ты можешь нарушить, а свою честь мужчина никогда не должен предавать. Кроме всего прочего.
- А чего прочего? - тут же прицепился Григорий.
- Верность долгу, семье, Родине. Защита слабых и беспомощных. Преданность дружбе и уважение к достойным врагам. Да много ещё всякого. Про одно тебе расскажут, а другое ты сам должен для себя понять. Не сбивай меня с темы. Клянешься?
Григорий задумался, опустив глаза на парту, а потом посмотрел мне в глаза и твердо заявил:
- Даю слово чести.
И на меня прямо повеяло чем-то таким полузабытым или даже никогда не слышанным ранее. Прямо дореволюционное что-то. Тьфу ты, он же ещё совсем соплюшек и явно без дворянских корней в родословном древе, но как же он это сказал: ‘Даю слово чести’.