Я пыталась подглядеть через разноцветные витражи в окне, чем же он там занимается. Я даже нарочно поранила руку ножом, чтобы под этим предлогом к нему постучаться. Когда он открыл дверь, стайка канареек вылетела из комнаты и направилась к вольеру. Антонио обработал мою рану, однако держался сухо и недоверчиво, словно догадываясь, что я специально все подстроила, пытаясь привлечь его внимание. Примерно в это же время он на две недели отлучался из дому, уехал на грузовике неизвестно куда и привез целую сумку разных трав.
Я взглянула украдкой на заляпанную юбку. Какие все-таки грязнули эти крохотные птахи! И когда только они умудрились меня перепачкать? Я посмотрела на них с ненавистью: даже в потемках мне не хочется выглядеть замарашкой.
Руперто, не подозревая о том, какое дурное впечатление производят его визиты, приходил к нам все так же часто и вел себя по-прежнему. Избегая его взоров, я подчас уходила из патио, но муж под любым предлогом заставлял меня вернуться. По-моему, он даже находил какое-то удовольствие в этой неприятной ситуации. Взгляды Руперто казались мне уже непристойными: они раздевали меня в тени беседки и склоняли к позору на закате дня, когда свежий ветерок нежно поглаживал мои щеки. Антонио же, наоборот, никогда не смотрел в мою сторону или делал вид, что не смотрит,— так по крайней мере уверяла Клеобула. Ах, если бы мы не были знакомы, женаты, если бы я еще не знала его ласк и могла бы снова повстречаться с ним впервые, заново открыть для себя этого человека и отдаться ему!.. На какое-то время это стало самой страстной моей мечтой. Но разве возможно вернуть утраченное?
Я поднялась с кровати, ноги у меня болели. Терпеть не могу подолгу находиться без движения. До чего же я завидую летящим птицам! Впрочем, канареек мне жалко. По-моему, они страдают, подчиняясь Антонио.
Антонио не только не избегал общения с Руперто, но даже наоборот поощрял его визиты. Дошло до того, что во время карнавала, когда Руперто засиделся у нас допоздна, Антонио предложил ему остаться переночевать. Пришлось поместить его в комнату, которую временно занимал Антонио. В ту ночь мой муж как ни в чем не бывало вернулся на супружеское ложе и мы опять спали вместе. С тех пор моя жизнь снова вошла в нормальную колею; так по крайней мере мне казалось.
В углу, под тумбочкой, я заметила злополучную куклу. Надо бы ее поднять, подумалось мне. Словно угадав мои мысли, Антонио приказал: «Не двигайся».
Я вспомнила, как тогда, в карнавальную неделю, прибираясь в доме, я обнаружила завалявшуюся на шкафу у Антонио куклу, сделанную из какого-то мягкого материала: то ли из пакли, то ли из тряпок; у куклы были большие голубые глаза, а черные кружочки посередине обозначали зрачки. Одета она была в костюм гаучо и вполне могла бы служить украшением нашей спальни. Я, смеясь, показала ее Антонио, а он вдруг вспылил и вырвал у меня куклу.
— Я храню ее в память о детстве,— сказал он.— Мне не нравится, когда ты трогаешь мои вещи.
— Но что такого, почему нельзя трогать твои детские игрушки? Мало ли мальчиков, которые играют в куклы?! Тебе что, стыдно? Разве ты не стал давным-давно взрослым мужчиной? — возразила я.
— Я не обязать давать тебе объяснения. Попридержи язык, вот и все.
Разозленный Антонио положил куклу обратно на шкаф и не разговаривал со мной несколько дней. Но потом мы вновь обнялись, как в старые добрые времена.
Я провела рукой по влажному лбу. Неужели локоны распрямились? К счастью, в комнате не было зеркала, иначе я бы не выдержала и пялилась бы в него, а на канареек, которые казались мне абсолютно безмозглыми, не смотрела бы.
Антонио часто запирался в дальней комнате, причем, как я заметила, оставлял открытой дверцу вольера, чтобы птицы могли залететь к нему в окошко. Сгорая от любопытства, я решила подглядеть за ним и залезла на стул: дело в том, что окно довольно высоко (и поэтому со двора, естественно, ничего не было видно).
Я смотрела на обнаженный торс Антонио. Это мой муж или статуя? Он называет Руперто сумасшедшим, но сам, быть может, еще больший безумец. Сколько денег он просадил на своих канареек, а мне стиральную машину так и не купил!
И вот однажды мне удалось разглядеть лежавшую на кровати куклу. Вокруг нее вилась стайка птиц. Комната превратилась в своего рода лабораторию. В одном глиняном сосуде лежала кучка листьев, стеблей, темной древесной коры, в другом — маленькие стрелы с шипами, а в третьем блестела какая-то коричневая жидкость. Мне показалось, что я уже видела это когда-то во сне, и я поделилась своим недоумением с Клеобулой, а она ответила: «Стрелы с кураре вполне в духе индейцев».
Я не спросила, что такое кураре. Я даже не поняла, каким тоном она произнесла эти слова: презрительным или восхищенным.
— Они занимаются колдовством. Твой муж ведь индеец,— добавила Клеобула и, заметив мое удивление, спросила: — А ты разве не знала?
Я досадливо помотала головой. Мой муж — это мой муж. Мне никогда и в голову не приходило, что он может быть человеком другой расы или выходцем из другой культурной среды.
— С чего ты взяла? — допытывалась я.
— Но неужели ты не замечала, какие у него глаза, какое скуластое лицо? А какой он хитрый?! Ни Мандарин, ни даже Мария Каллас ему в подметки не годятся. Да взять хотя бы его скрытный нрав, привычку не отвечать на вопросы, его обхождение с женщинами... Неужели ты по-прежнему не веришь, что он индеец? Он же до пяти лет жил среди них. И, наверно, поэтому так тебе и понравился: есть в нем что-то загадочное, что-то, чего нет в других мужчинах.
Антонио вспотел, влажное тело его блестело. Надо же — молодец хоть куда, а жизнь свою тратит на всякие глупости! Выйди я замуж за адвоката Хуана Лестона или за бухгалтера Роберто Куэнтаса, мне не пришлось бы так мучиться, это точно. Но какая романтическая девушка выйдет замуж по расчету? Говорят, некоторые люди дрессируют блох. Зачем?
Я перестала доверять Клеобуле. Говоря, что мой муж — индеец, она, наверное, просто стремилась испортить мне настроение или посеять между нами недоверие; однако потом, просматривая книгу по истории, где на картинках были изображены индейские поселения и сами краснокожие верхом на лошадях с лассо в руках, я вдруг обнаружила некоторое сходство между Антонио и полунагими мужчинами в перьях. И тут же поняла, что, вероятно, именно этим он и привлек меня: непохожестью на моих братьев и их друзей, бронзовым оттенком кожи, раскосыми глазами и хитростью, той самой хитростью, о которой с таким гадким упоением говорила Клеобула.
— Так когда ты покажешь свой трюк? — поинтересовалась я.
Антонио не ответил. Он, не отрываясь, глядел на канареек, которые опять
порхали взад и вперед по комнате. Мандарин отделился от приятелей и, забившись в темный уголок, затянул песню, похожую на песнь горного жаворонка.
А мое одиночество росло. Своих тревог я не поверяла никому.
На страстной неделе Антонио еще раз оставил Руперто ночевать. Шел дождь, как это обычно бывает на страстной неделе. Мы отправились с Клеобулой в церковь, собираясь принять участие в процессии.
— Ну, как твой индеец? — нахально спросила Клеобула.
— Кто-кто?
— Индеец, твой муженек,— ответила она.— В городке его все так зовут.
Я всегда любила и буду любить индейцев, хотя мой муж тут ни при чем,— ответила я, пытаясь сосредоточиться на молитве.
Антонио сидел прямо-таки в молитвенной позе. Интересно, он хоть когда-нибудь молился? Моя мать попросила его причаститься перед свадьбой, но он не соизволил.
Тем временем дружба Антонио с Руперто становилась все закадычней. Мне казалось, их связывали узы искреннего товарищества, а для меня в этом мужском братстве места не нашлось. В те дни Антонио публично демонстрировал свое могущество. Он развлекался тем, что посылал к Руперто канареек с записками. Поскольку кто-то видел, как они однажды обменялись испанскими игральными картами, то поговаривали, будто друзья таким оригинальным образом играют в труко [204] . Они что, издевались надо мной? Эти забавы великовозрастных детин бесили меня, и я решила по возможности не принимать их всерьез. Или мне следовало признать, что дружба важнее любви? Антонио с Руперто ничто не могло разъединить, а вот от меня, хотя это было в общем-то несправедливо, Антонио отдалился. Моя женская гордость страдала. Рулерто по-прежнему глазел на меня. Неужели вся эта драма обернулась фарсом? Может у я просто тосковала по семейным сценам, может, во мне говорила ностальгия по тем временем, когда обезумевший от ревности муж изводил меня?