«Наконец-то пришли приводить в порядок канализацию. Чемоданы покороблены. А у Чак Мооля на постаменте слой грязи».
«Проснулся в час ночи: послышалось, что кто-то страшно стонет. Подумал, не воры ли. Почудилось, да и только».
«Опять стоны по ночам. Кто стонет — в толк не возьму и нервничаю. В довершение всего снова канализация не в порядке: просочилась дождевая вода, и подвал затопило».
«Водопроводчик все не идет. Я в отчаянии. О коммунальном управлении лучше помолчим. Но чтобы дождевая вода не повиновалась своим трубам и пробиралась в подвал — такого еще не бывало! Ладно хоть стоны прекратились».
«Подвал осушили, а Чак Мооль весь в какой-то слизи. Вид у него зловещий: он сплошь покрылся жуткой зеленой сыпью. И только глаза остались каменными. Воскресенье потрачу на очистку от мха. Пепе советует мне, чтобы не страдать больше от этих водопроводных трагедий, переехать, снять квартиру в каком-нибудь доме, притом этажом повыше. Я знаю, этот мрачноватый домина в стиле эпохи Порфирио Диаса [221]для меня одного слишком велик, но я не могу покинуть его: это все, что я получил в наследство от родителей, и он дорог мне как память о них. Вряд ли мне доставит большое удовольствие жить в доме, где есть погребок с музыкальным автоматом, а в бельэтаже идет торговля обоями».
«Скоблил Чак Мооля шпателем, очищал от мха. Работа продолжалась больше часа: казалось, что мох въелся в камень навеки. Кончил только в шесть вечера. Было уже плохо видно, и, закончив работу, я стал проверять на ощупь, все ли счистил. И тут, каждый раз, как я проводил по камню рукою, он становился все мягче. Не хотелось этому верить, но камень чуть ли не в тесто какоето превратился. Лавочник из Лагунильи обвел меня вокруг пальца. Изваяние доколумбовских времен — чистый гипс, и сырость его окончательно доконает. Прикрыл тряпками; завтра, не дожидаясь, пока скульптура окончательно разрушится, я перенесу ее наверх».
«Тряпки нашел на полу. Невероятно. Я опять ощупываю Чак Мооля. Он снова затвердел, но каменным не стал. Тело его состоит — такое писать не хочется — из чего-то похожего на мясо, а когда сжимаешь его руки, то кажется, будто они резиновые. А еще кажется, что внутри этой откинувшейся назад фигуры что-то циркулирует... Ночью опять спустился вниз. Сомнений нет: у Чак Мооля на руках пушок».
«Такого со мною еще никогда не бывало. На службе стал путаться в делах, послал неподписанный платежный ордер, и директор сделал мне замечание. Был, кажется, невежлив с коллегами. Придется пойти к врачу: надо выяснить, что это — самовнушение, галлюцинации или, чего доброго, еще что-нибудь. А еще: придется избавиться от проклятого Чак Мооля».
До сих пор все было написано прежним, округлым и размашистым, почерком Филиберто, так хорошо мне знакомым по формулярам и докладным. Но запись от 25 августа кажется сделанной совсем другим человеком. Иногда можно подумать, что писал ребенок, старательно отделявший каждую букву от соседней; в других случаях это нервно нацарапанные, едва различимые знаки. Три дня — никаких записей, а затем рассказ продолжается.
«Все так естественно; а в реальное как не поверишь... но ведь реально и то, во что я не верю. Реален графин, но мы еще больше отдаем себе отчет о его существовании или бытии, когда какой-нибудь весельчак окрашивает воду в красный цвет... Реально летучее колечко дыма сигары, реально уродливое отражение в кривом зеркале, и разве не реальны все мертвецы, забытые и все же существующие?.. Если кто-то во сне пройдет сквозь рай и в доказательство того, что он там был, получит цветок и если, проснувшись, он увидит этот цветок в своей руке... Что тогда?.. Реальность! Когда-то ее расщепили на тысячу кусков, голова отлетела в одну сторону, хвост — в другую, и нам известна всего лишь одна частица ее большого раздробленного тела. Океан, свободный и вымышленный, становится реальным, только когда раковина ловит его гул. Три дня тому назад моя реальность была таковою в той же мере, в какой она уничтожена сегодня; она была рефлекторным движением, привычкой, воспоминанием, дневниковой записью. И вот что еще: как земля сотрясается время от времени, чтобы мы не забывали о ее могуществе, или как однажды придет ко мне смерть, обвинив меня в пренебрежении к жизни, так предстает перед нами иная реальность, о которой мы знали, что она всегда была тут, хотя никому не принадлежала, и которая будоражит нас, явив свою суть. Похоже, что недавно у меня снова было видение: Чак Мооль, ласковый и элегантный, за одну ночь изменивший свой цвет. Желтый, почти золотистый, Чак Мооль, казалось, говорил мне своим видом, что он бог, только вдруг обмякший, расслабивший колени, приветливо улыбающийся. А вчера я в страхе одним рывком вскочил с постели: проснулся от уверенности, что еще кто-то дышит в темноте и что, кроме моего пульса, бьется еще один. Да, на лестнице послышались шаги. Кошмар. Ложусь опять... Сколько времени лежал без сна, не знаю. Открыл глаза рано, еще до рассвета. Пахло ужасом, ладаном и кровью. Быстро оглядев спальню, я задержался смятенным взором на двух отверстиях, грозно вспыхивающих мерцающим желтым светом.
Задыхаясь, включил свет.
Предо мною стоял Чак Мооль, в полный рост, улыбающийся, весь охряного цвета, и только живот багровый. Его маленькие, чуть косящие глазки, словно приклеенные к верхушке треугольного носа, леденили меня. Нижние зубы, впившись в верхнюю губу, застыли в неподвижности, и лишь поблескивание четырехугольного шлема на непомерно большой голове свидетельствовало о какой-то жизни. Чак Мооль шагнул к моей кровати. И тут пошел дождь».
Я вспоминаю, что, когда в конце августа Филиберто был уволен из канцелярии, директор публично предъявил ему какие-то обвинения. Одни говорили, что Филиберто помешался, другие — что он стал нечист на руку. Я этим слухам не верил. Мне, правда, доводилось видеть написанные им нелепые бумаги: то он запрашивал вышестоящие инстанции, может ли вода пахнуть, то предлагал свои услуги секретарю управления водных ресурсов, уверяя, что оросит пустыню дождем. Я не знал, как объяснить себе все это. Предполагал даже, что необычайно дождливое лето расшатало нервы моего друга. А может быть, жизнь в этом большом старом доме, где половина комнат находилась под замком и заросла густой пылью, жизнь без слуг, без семьи вызвала у него состояние депрессии. Нижеследующие записи относятся к концу сентября.
«Чак Мооль, когда хочет, бывает очень мил, это «сладостный рокот воды»... Он знает много фантастических историй о муссонах, экваториальных дождях и ужасах пустыни; каждое растение якобы обязано ему жизнью: плакучая ива — его блудная дочь, лотосы — его балованные дети, а теща его — это кактус. Но что для меня невыносимо, это ужасный запах, который источают его плоть, таковою не являющаяся, и блестящие, отполированные временем сандалии. С резким смешком Чак Мооль повествует, как он был открыт Ле Плонжоном [222]и как, таким образом, к телу его прикоснулись люди других верований. Дух Чак Мооля жил в кувшинах и в бурях, и это было естественно. Каменное же обличье его похитили из укромного хранилища народа майя, что было не только противоестественно, но и жестоко. Чак Мооль, я думаю, такого не простит никогда. Ему хорошо знакома неотвратимость законов искусства.
Мне пришлось снабдить его стиральным порошком, чтобы он отмыл свой живот от кетчупа, которым его вымазал лавочник, утверждавший, что это ацтекское изваяние. Я спросил его, не состоит ли он в родстве с Тлалоком [223], но вопрос ему, очевидно, не понравился, а когда он сердится, его и так страшные зубы заостряются и начинают сверкать. Первое время он на ночь спускался в подвал, а со вчерашнего дня спит в моей кровати».
«Период дождей кончился. Вчера из гостиной, где я теперь сплю, опять услышал те же хриплые стоны, что были вначале, и сопровождались они каким-то страшным шумом. Поднялся наверх, приоткрыл дверь в спальню: Чак Мооль громил лампы и мебель, размахивая исцарапанными руками; едва успев запереть дверь, я ускользнул в ванную комнату. Потом он спустился вниз и, тяжело дыша, попросил воды; весь день он держит водопроводные краны открытыми, и в доме не осталось уже ни одного квадратного сантиметра сухого пола. По ночам я укутываюсь поплотнее. Не хочу спать в сырости. Попросил Чак Мооля больше не мочить пол в гостиной [224]».
221
Порфирио Диас (1830—1915) — военный и политический деятель; с 1877 по 1880 г. и с 1884 по 1911 г. президент и диктатор Мексики.
222
Ле Плонжон Огюст (1828—1908) — исследователь цивилизации майя, первым обнаруживший изваяние Чак Мооля.