Теперь он переживал приступ религиозного мистицизма, который принес с собой строгие запреты, пасхальных агнцев, фарфоровых голубков, святых дев в небесно-голубых одеяниях, звезды из золотой бумаги, волхвов, ангелов с лебедиными крыльями, Осла, Быка и страшного святого Дионисия, который являлся ему во сне с черной пустотой над плечами и неуверенно бродил по комнате, словно разыскивая потерянную вещь. Он натыкался на кровать, и Марсиаль вскакивал, хватаясь за четки, и зерна их глухо щелкали. Фитильки в масляных лампадках бросали мерцающий свет на статуи святых, постепенно принимавшие свою первоначальную окраску.
Мебель начала расти. Все труднее становилось класть локти на обеденный стол. Шкафы с резными карнизами раздавались вширь. Вытягиваясь во весь рост, мавры у лестницы доставали светильниками до перил верхней площадки. Кресла становились все глубже, а качалки то и дело норовили откинуться назад. Теперь не надо было подгибать ноги, ложась в ванну с мраморными ручками.
Как-то утром, читая довольно легкомысленную книжку, Марсиаль неожиданно почувствовал желание поиграть в оловянных солдатиков, которые мирно дремали в своих деревянных коробках. Он снова сунул книжку под таз в умывальнике и открыл ящик, затканный паутиной. Стол для занятий оказался слишком мал, чтобы вместить столько народу. Пришлось Марсиалю расположиться на полу. Он расставил гренадеров по восемь в ряд. За ними — офицеров на конях вокруг знаменосца. Сзади — артиллеристов с пушками, банниками и пальниками. Строй замыкали флейтисты, литавристы и целый отряд барабанщиков. Мортиры были снабжены пружинками, и при стрельбе стеклянные шарики пролетали больше метра.
— Бах!.. Бах!.. Ба-бах!..
Падали лошади, падали знаменосцы, падали барабанщики. Негру Элихио пришлось звать его трижды, прежде чем он согласился вымыть руки и спуститься в столовую.
С этого дня Марсиаль приобрел привычку сидеть на выложенном плитками полу. Постигнув все преимущества этой привычки, он поразился, как ему не пришло это в голову раньше. Взрослым слишком нравилось проводить время на бархатных подушках дивана, и они были вечно в поту. От некоторых пахло нотариусом — как от дона Абундио,— а все оттого, что они не понимали, как приятно чувствовать всем телом прохладу мраморных плит. Только лежа на полу можно охватить глазом все углы и дальние просторы комнаты. Разглядеть красоту древесины, тайные пути насекомых, темные закоулки, незаметные с высоты человеческого роста. Когда шел дождь, Марсиаль прятался под клавикордами. От каждого удара грома вздрагивал и гудел деревянный корпус, и все струны начинали петь. Падая с неба, вонзались в землю молнии, и тогда вокруг рождалась музыка: звучали трубы органов, стонали, раскачиваясь на ветру, сосны, звенели мандолины цикад.
Утром его заперли в детской. Весь дом был объят тревожной суетой, и завтрак ему подали слишком роскошный для будней. Целых шесть пирожных из кондитерской на бульваре, а ведь даже по воскресеньям после мессы ему позволяли съесть только два. Он рассматривал картинки в путеводителе, пока все нарастающий шум, который доносился к нему сквозь запертую дверь, не заставил его заглянуть в щель жалюзи. Прошли какие-то люди в черном, неся на плечах длинный ящик с бронзовыми ручками. Марсиаль собрался было заплакать, но тут громко затопали сапоги, и, сверкая в улыбке зубами, появился кучер Мельчор. Они стали играть в шахматы. Мельчор был конем. А он — королем. Плитки пола служили им шахматной доской, и он мог передвигаться по ней в любую сторону на одну клетку, Мельчору же полагалось делать один шаг вперед и один в сторону или наоборот. Игра продолжалась до самого вечера, когда мимо промаршировали пожарники.
Каждое утро он приходил поцеловать руку отцу, тот был болен и лежал в постели. Маркиз чувствовал себя лучше и разговаривал с сыном, как всегда, серьезно и обстоятельно. Вопросы отца скользили один за другим, словно зерна четок, а его «да, отец», «нет, отец» звучали, как ответы служки священнику во время мессы. Марсиаль уважал маркиза, но никто бы не догадался за что. Он уважал отца за высокий рост и за то, что на его груди, когда он выезжал на балы, сверкали ордена; за то, что у него была сабля и золотое шитье на мундире; за то, что как-то на пасху он съел на пари целого индюка, начиненного миндалем и изюмом; за то, что иногда он хватал какую-нибудь мулатку, подметавшую ротонду,— наверняка чтобы высечь девчонку,— и уносил на руках к себе в комнату. Спрятавшись за портьерой, Марсиаль потом видел, как она выходила, заплаканная и растерзанная, и радовался, что ее наказали, ведь она всегда доедала компот из вазы в буфете.
Отец был существом грозным и великодушным, и его следовало любить больше всех после Бога. Для Марсиаля он был большим Богом, чем сам Господь, ведь дары отца были каждодневны и ощутимы. И все же он предпочитал Бога, живущего на небесах,— тот меньше докучал ему.
Когда мебель еще немножко подросла и Марсиаль уже отлично знал, что находится под кроватями, шкафами и секретерами, он утаил от всех великое открытие: жизнь ничего не стоила без кучера Мельчора. Ни Бог, ни отец, ни расшитый золотом епископ во главе процессии тела Господня не шли ни в какое сравнение с Мельчором.
Мельчор приехал из дальних стран. Он был потомком покоренных царей. В его царстве жили слоны, бегемоты, тигры и жирафы. Там люди не работали, как дон Абундио, в темных конурах, набитых бумагами. Они были там хитрее зверей. Как-то раз один охотник поймал в голубом озере огромного крокодила, обманом заставив его заглотать копье, на которое насадил двенадцать жареных гусей. Мельчор знал чудесные песни, их легко было выучить, потому что слова там ничего не значили и все время повторялись. Он воровал сласти на кухне, удирал по ночам из конюшни и, случалось, швырял камнями в жандармов, а потом исчезал в темных закоулках улицы Амаргура.
В дождливые дни его сапоги сушились в кухне у очага. Марсиаль мечтал, чтобы его ноги выросли и он тоже мог бы надеть такие сапоги. Правый назывался Каламбин, левый — Каламбан. И этот человек, который укрощал необъезженных коней, лишь схватив их двумя пальцами за губу, этот важный господин в бархате, шпорах и блестящем высоком цилиндре понимал, как прекрасна прохлада мраморного пола, и прятал под мебелью фрукты и пирожные, стащив их с подноса, приготовленного для большой гостиной. У Марсиаля и Мельчора был общий тайный склад миндаля и леденцов, который они с многозначительным хохотом называли «Ури, ури, ура». Вместе они обшарили сверху донизу весь дом, и, кроме них, никто не знал о существовании подвальчика под конюшней, набитого бутылками из-под голландского джина, или о том, что на заброшенном чердаке над комнатами служанок в ящике с разбитым стеклом теряют последние крылышки пропылившиеся бабочки.
Когда Марсиаль приобрел привычку ломать все вокруг, он забыл Мельчора и привязался к собакам. Их было много. Большой пес, полосатый, как тигр; спаниель с обвисшими сосками; борзая, слишком старая, чтобы с ней играть; лохматая сука, за которой остальные вдруг принимались бегать целой стаей, так что служанкам приходилось запирать ее.
Больше всех Марсиаль любил Рыжего — он растаскивал обувь по всем комнатам и выкапывал розовые кусты в патио. Весь в угольной пыли или в красной глине, этот пес отнимал еду у других собак, визжал без всякой причины, зарывал возле фонтана ворованные кости. Не прочь он был полакомиться и только что снесенным яйцом, причем курица взлетала в воздух, подброшенная вверх неожиданным ударом собачьей морды. Все пинали Рыжего ногами. Но Марсиаль заболевал, если его любимца выгоняли прочь. А пес неизменно возвращался домой, как бы далеко его ни заводили — хотя бы даже дальше богадельни,— возвращался, торжествующе помахивая хвостом, и снова занимал свое место, на какое не польстилась бы ни одна охотничья или сторожевая собака.