«Старец сошел с ума» — так говорили люди из племени Вапишан, так говорили люди из племени Ширишан, так говорили люди из племен Гуаиво и Пиароа; так стали говорить люди из всех племен, валивших лес, когда увидели, что из доставленных бревен по указаниям Старца сооружается огромное каноэ; по крайней мере с виду это сооружение постепенно принимало очертания лодки-каноэ, но такой, какая доселе ни разу не представлялась человеческому воображению. Нелепое каноэ, не способное держаться на плаву, оно начиналось у Холма Трех Барабанов и кончалось на берегу заводи, а внутри было поделено на отсеки — со съемными переборками — совершенно непонятного назначения. Вдобавок было это каноэ трехпалубным, сверху возвышалось на нем нечто вроде хижины с крышей из листьев пальмы мориче, уложенных в четыре толстых слоя, и с окошком с каждой стороны; и осадка у каноэ была такова, что по здешним водам с таким множеством песчаных отмелей и рифов, чуть прикрытых водою, ему ни за что было не пройти. А потому самым нелепым, самым непонятным было то, что сооружение это обретало форму каноэ с килем, со шпангоутами, со всем, что требуется для плавания. Эта штука никогда не поплывет. Храмом ей тоже не быть, ибо чтить богов следует в пещерах, которые вырыты высоко в горах и на стенах которых предки изобразили животных, и сцены охоты, и женщин с огромными грудями. Старец сошел с ума. Но его безумие кормило людей. Хватало и маниоки, и маиса, маиса хватало даже на то, чтобы заквашивать его в кувшинах и гнать чичу [132]. Было чем угощаться на великих пиршествах близ Огромного Каноэ, которое день ото дня становилось все больше. Теперь Старец требовал, чтобы собирали белую смолу, ту, что брызжет из ствола дерева с толстыми листьями, ею заполняли щели между бревнами, недостаточно плотно пригнанными друг к другу. По вечерам устраивались пляски у костров; колдуны надевали большие личины птиц и демонов; шуты изображали оленя и лягушку; племена состязались, ведя споры, слагая песни, соревнуясь в бескровных поединках. Все новые и новые люди приплывали трудиться у Старца. Жизнь была праздником, но вот пришел день, когда Амаливак воткнул ветку с цветами в крышу хижины, высившейся над Огромным Каноэ, и порешил, что дело сделано. С каждым по всей справедливости расплатились маниоковою мукой и маисом, и племена — не без печали — разъехались по своим родным краям. Под полною луной осталось нелепое Каноэ, невиданное Каноэ, стоявшее на суше сооружение, которому никогда не пуститься в плавание, хоть по виду это было каноэ с хижиной наверху, а по крыше хижины, по четырехслойной крыше из листьев пальмы мориче, расхаживал старый Амаливак, выделывая странные телодвижения. Великий Глас Того, Кто Сотворил Все Сущее, обращался к нему. Разъялись границы грядущего, и Старец внимал велениям таинственных сил. «Вновь заселить землю людьми, а для того вели жене своей бросить через плечо семена пальмы». Временами слышался голос Великой Змеи-Прародительницы, и страшен был он в своей смертельной сладостности, и кровь леденела от напевных слов. «Почему именно мне выпало на долю,— размышлял ветхий годами Амаливак,— стать хранителем Великой Тайны, сокрытой от людей? Почему именно мне выпало на долю произнести грозные заклятия, взвалить на себя бремя столь великих дел?» Один шут, движимый любопытством, отстал со своей лодкой, чтобы поглядеть, что же произойдет на Диковинной Стоянке Огромного Каноэ. И когда луна уже скрывалась за ближайшими горами, прогремели Заклятья, неслыханные, немыслимые, произнесенные голосом, столь громким, что не мог он принадлежать Амаливаку. Тогда пришло в движение все таившееся средь растений, меж деревьями, на земле, в ворохах сучьев, которые еще оставались близ вырубок. Ужасающий смерч несся вскачь, летел, полз к Огромному Каноэ. Еще не рассвело, а небо уже забелело от цапель. Лавина рыка и рева, когтистых лап, хоботов, пастей, взлетающих в прыжке копыт, нацеленных рогов, чудовищная, сметающая все на пути своем, буйная лавина нахлынула на невероятное судно, сплошь покрытое птицами: они взлетали стремительно, мелькая меж рогов всевозможных очертаний, меж копыт, и лап, и щелкающих челюстей. Затем вся поверхность земли забурлила от кишащих гадов, земных и водных, тут были и крупные ящерицы, и хамелеоны, и малые змейки — из тех, у кого звонкие погремки на хвосте, из тех, кто прикидывается плодом-ананасом, из тех, кто унизан по всему телу коралловыми и янтарными браслетами. Уже после полудня прибыли те из скотов, которые, как, например, малый оленек, не получили уведомления вовремя, а также черепахи, коим долгие странствия в тягость, а тем паче в это время года, когда им пора откладывать яйца. Наконец, убедившись, что последняя черепаха забралась в Каноэ, ветхий годами Амаливак задраил Большой Люк и поднялся на крышу хижины, в которой женщины его семейства — а вернее сказать, его племени, ибо у него в роду люди вступали в брак тринадцатилетними,— с песнями предавались веселой и бесконечной игре — толкли маис в ступах-метате. Небо в тот полдень было черное. Казалось, от окоема до окоема вся черная земля черноземных краев поднялась ввысь. Тут прозвучал Великий Глас Того, Кто Сотворил Все Сущее: «Зажми себе уши». Едва успел Амаливак выполнить повеление, прогремел гром, столь долгий и ужасающий, что все животные в Огромном Каноэ были оглушены. Тогда начался дождь. Но не такой, к каким вы привыкли. Дождь Гнева Господня, водяная стена беспредельной толщи, падающая сверху; водяной потолок, непрерывно рушащийся. Дышать и то невозможно было под таким дождем, а потому Старец вошел в хижину. Уже падали капли, просачиваясь сквозь крышу, и плакали женщины, и визжали дети. И неведомо было, день за стенами хижины или ночь. Все было сплошной ночью. Амаливак, разумеется, запасся фитилями, которые, если зажечь, горели примерно столько времени, сколько длится день либо ночь. Но теперь, при отсутствии дневного света, он сбился в подсчетах, принимал ночь за день, а день за ночь. И вдруг в некое мгновение, которого старику никогда не забыть, нос каноэ закачался. Неведомая сила вздымала, толкала, приводила в движение судно, сооруженное согласно указаниям Повелителей Гор и Небес. Сначала Амаливак весь напрягся, потом на него напала нерешительность, потом он ощутил страх, вынудивший его осушить целый кувшин чичи; и тут раздался как бы глухой удар. То разорвалась последняя чалка, удерживавшая Огромное Каноэ на суше. Огромное Каноэ плыло. Оно неслось, влекомое потоками, бушевавшими среди гор, потоками, непрерывный рев которых вселял страх в грудь людей и животных. Великое Каноэ плыло.
Вначале Амаливак, и его сыновья, и внуки, и правнуки, и праправнуки пытались, ухая и упираясь в палубу широко расставленными ногами, хоть как-то управлять судном. Тщетно. Лавируя среди гор, Огромное Каноэ летело вниз, исхлестанное молниями, несомое то одним потоком, то другим, сворачивало то туда, то сюда, минуя рифы, ни на что не натыкаясь как раз потому, что сдалось на милость обезумевших вод. Когда старик глядел за борт, то убеждался, что судно несется неудержимо и вслепую неведомо куда (где тут разглядеть звезды?) по морю из жидкой грязи, средь которого горы и вулканы кажутся совсем крохотными. Ибо можно было взглянуть с совсем близкого расстояния на невеликое жерло, недавно еще извергавшее пламя. Зев, обведенный лавой, размякшей от дождя, не внушал особого ужаса. Горы становились все ниже и ниже, ибо отроги их исчезали под водою. И Огромное Каноэ держало путь неведомо куда, дрейфовало в неизвестном направлении, иногда крутилось волчком, а потом уносилось в стремнину, переходившую в водопад, который затихал в принимавших его нижних потоках. Так плыло Огромное Каноэ средь неведомых ущелий, покуда наконец ливни — а по приблизительным подсчетам Амаливака они бушевали дней двадцать, и все дни так вот грозно — не прекратились. Настало великое затишье, вокруг было великое спокойное море, над которым выступали только лишь самые высокие вершины, прежде вздымавшиеся на тысячи футов, а теперь превратившиеся в расписанные грязью островки, и Огромное Каноэ перестало метаться по водам. Казалось, Великий Глас Того, Кто Сотворил Все Сущее, повелел ему отдохнуть. Женщины снова принялись молоть маис. Животные внизу вели себя спокойно: все они со дня Откровения смирились с ежедневной порцией маиса и маниоки, даже хищники. Амаливак, уставший до крайности, высосал добрый кувшин чичи и завалился спать у себя в гамаке.