Я обратил внимание, что они опять были на «вы»; впрочем, я тут же вспомнил, что люди, даже перешедшие на «ты», время от времени неизбежно возвращаются к «вы». Быть может, на эту мысль меня навел их разговор. Он тоже постоянно вращался вокруг темы прошлого, но в ином смысле.
— А вы смогли бы поверить мне, если бы я увез вас тогда в Венсан?
— Я уже никогда не смогу поверить вам. Никогда.
— Да, прошлому не уйти от будущего,— низким, прочувствованным голосом сказал Морель.
Они умолкли, глядя в морскую даль. Наконец он прервал тоскливую, давящую тишину:
— Поверьте, Фостин...
Сколько можно просить об одном и том же. Пожалуй, он слишком настойчив. Те же мольбы, что и восемь дней назад.
— Нет... я знаю, чего вы добиваетесь...
Они стали повторяться — факт, не поддающийся объяснению. И пусть читатель не ищет в моих последних словах связи с моим собственным печальным положением; пусть не радуется тому, как легко складываются в один образ слова «беглец», «отшельник», «мизантроп». Я думал на эту тему еще до процесса и пришел к выводу: разговоры — это либо обмен новостями (так называемые о погоде), либо — различными эмоциями (так называемые интеллигентские), которые заранее известны и одобрены каждым из собеседников. В этом все удовольствие разговора, весь смысл споров и примирений.
Я впитывал каждое их движение, каждое слово. Происходило что-то странное; я не понимал что. Этот нелепый мерзавец был просто возмутителен.
— Если бы я сказал, чего я действительно добиваюсь...
— Мне пришлось бы обидеться?
— Либо мы наконец поняли бы друг друга. Осталось мало времени. Всего три дня. Жаль, что мы не можем договориться.
Не сразу, но с неумолимой точностью то, что я увидел и услышал здесь сегодня, совпало в моем сознании с тем, что я видел и слышал восемь дней назад. Жуткое в своей бесконечности повторение. С одной разницей: сегодня на месте моего садика, уничтоженного тяжелыми шагами Мореля, лишь останки втоптанных в землю цветов.
Первое впечатление приободрило меня. Казалось, я совершил открытие: в наших действиях можно проследить цепь непредвиденных повторов. Ситуация сложилась так, что мне удалось это заметить. Стать тайным свидетелем нескольких встреч одних и тех же людей — случай довольно редкий. Как в театре, сцены повторяются.
Слушая Фостин и бородача, я мысленно подправлял воспоминание об их прошлой беседе (записанной по памяти несколько страниц назад).
В то же время я боялся, что мое открытие — лишь следствие ослабления памяти либо влияние реальной сцены на ее упрощенный забывчивостью вариант.
Потом мелькнула унизительная мысль о том, что все это фарс, что надо мной попросту издеваются.
Хочу пояснить. Я ни минуты не сомневался, что главное — заставить Фостин почувствовать исключительную важность наших отношений (и что бородач не в счет). И все же мне вдруг захотелось — пусть и без последствий — как-нибудь наказать этого типа, оскорбить его, выставить на посмешище.
Случай был подходящий. Но как воспользоваться им? Усилием воли я заставил себя думать (ярость бушевала во мне).
Застыв, словно в задумчивости, я выжидал момент. Бородач отправился за сумочкой и платком. Возвращаясь, он (как и в прошлый раз) размахивал сумочкой, говоря:
Не относитесь к моим словам так серьезно... Иногда мне кажется...
Он был уже в нескольких шагах от Фостин. Я шагнул ему навстречу, готовый на все, хотя непонятно, на что именно. Импровизация всегда чревата пошлостью. Словно представляя бородача Фостин, я указал на него и выкрикнул:
— La femme a barbe, Madame Faustine! [151]
Удачной шуткой это не назовешь; непонятно было даже, над кем я шучу.
Бородач не остановился, и мы не столкнулись только потому, что я резко отпрыгнул в сторону. Женщина продолжала расспросы; лицо ее оставалось веселым. Ее спокойствие до сих пор приводит меня в трепет.
Весь день после этой сцены я мучился от стыда, мне хотелось пасть на колени перед Фостин. Дожидаться захода солнца не было сил. Я поднялся на холм, готовый погибнуть, но в предчувствии, что, если все обойдется, я буду лить слезы и заламывать руки, как герой мелодрамы. Но я ошибся. Объяснить случившееся невозможно. Обитатели холма исчезли.
Вид обезлюдевшего холма испугал меня: быть может, подумал я, они устроили засаду. То и дело оглядываясь и прячась, я обследовал музей. Но достаточно было взглянуть на нетронутую обстановку, чтобы убедиться: здесь никого нет. Мало того — никогда и не было. Конечно, после двадцати дневного отсутствия трудно с уверенностью утверждать, что все предметы в доме, где так много комнат, стоят на своих местах; и все же для меня было очевидно, что за время пребывания здесь эти пятнадцать человек (и примерно столько же прислуги) не сдвинули с места ни одного стула, ни одной лампы, а если и сдвинули, то затем поставили все точно так, как оно стояло раньше. Я внимательно осмотрел кухню, место для стирки: остатки еды двадцати дневной давности, белье (я стащил его из одного из шкафов), которое я повесил сушиться двадцать дней назад,— все это было на месте; еда заплесневела, белье высохло, и ничто не было тронуто.
— Фостин! Фостин! — кричал я, один в брошенном доме. Ответа не было.
Сопоставляя два факта (один — реальный, другой — воспоминание), я могу предложить следующее объяснение. В последнее время я употреблял в пищу корни, которых раньше не ел. Помнится, что мексиканские индейцы (а точно ли помнится?) готовят из сока некоторых корней отвар, способный вызывать галлюцинации, длящиеся много дней. Вывод (касающийся пребывания на острове Фостин и ее друзей) логически допустим; и все же принять его всерьез можно лишь в виде шутки. Все это не всерьез, игра: потеряв Фостин, я строю эти теории для некоего предполагаемого наблюдателя.
Но, вспомнив о своем положении беглеца и о дьявольских кознях правосудия, я вновь усомнился. Возможно, произошедшее — лишь сверхкаверзная военная хитрость. Не надо падать духом и в любой момент нужно быть готовым дать отпор: катастрофа может оказаться ужасной.
Я осмотрел часовню, подвалы и решил не ложиться, пока не проверю весь остров. Я был у камней, обошел окрестности холма, прошел берегом и заглянул на болота (последнее — следствие моего педантизма). Пришлецов на острове не было.
Когда я вернулся к музею, уже почти совсем стемнело. Беспокойство не проходило. Темнота была невыносима. Я ходил по комнатам, нажимая выключатели,— света не было. Похоже, мое предположение о том, что моторы (посредством расположенного на болотах устройства) питаются энергией приливов, подтверждается. Пришлецы истратили накопленный запас. После двух больших приливов наступил длительный период затишья. В тот вечер он кончился. Мне пришлось запереть все окна и двери; казалось, море и ветер сговорились разрушить остров.
Сидя в первом подвале среди кажущихся огромными в темноте моторов, я чувствовал себя раздавленным, уничтоженным. Усилие, необходимое, чтобы покончить с собой, не имело смысла: после исчезновения Фостин даже старомодная мысль о смерти не приносила облегчения.
Отчасти идя на компромисс, отчасти чтобы оправдать свой спуск в подвал, я попробовал запустить движок. Несколько слабых вспышек — и вновь темнота, тишина, только снаружи завывала буря, и ветки кедра бились в толстое стекло слухового оконца.
Смутно помню, как я поднялся наверх. Выйдя из подвала, я услышал гудение мотора; свет почти мгновенно залил все кругом; передо мной стояли двое: один в белой, другой в зеленой куртке (повар и официант). Кто-то из них спросил (по-испански):
— Скажите хоть вы, почему он выбрал это Богом забытое место?
— Ему виднее,— прозвучал ответ (тоже по-испански).
Я жадно вслушивался. Это были уже другие люди. Эти новые порождения (моего ли больного мозга, измученного, отравленного, или самого проклятого острова) были испанцами, из чего я заключил, что Фостин не вернулась.
Они продолжали спокойно разговаривать, словно не слыша моих шагов, словно меня вообще не было.
— Не спорю; но почему же Морель...
Сердитый голос прервал их:
— Что вы возитесь? Ужин уже час как готов.
Неожиданно появившийся мужчина поглядел на них в упор (так пристально, что мне показалось, будто он борется с искушением взглянуть на меня) и вдруг так же неожиданно исчез, восклицая что-то на бегу. Повар бросился за ним, официант — в противоположную сторону.