Рушилась последняя возможность быть счастливым с Фостин. Я мог бы пасть перед ней на колени, поведать о своем чувстве, о своей жизни. Но я не сделал этого. Мне показалось, что это будет неуместно. Конечно, женщины привыкли выслушивать признания и комплименты. Но было бы лучше, если бы ситуация разрешилась сама собой. Незнакомец, рассказывающий нам свою жизнь, ни с того ни с сего признающийся, что был осужден на пожизненное заключение и бежал из тюрьмы и что в нас — единственный смысл его существования, неизбежно вызовет подозрения. Любой заподозрит тут попытку шантажа с целью всучить «доподлинное» перо Боливара (1783— 1830) или бутылку с парусником внутри. Был и другой вариант: сесть рядом и, глядя на море, тоном простодушного, мечтательного сумасшедшего заговорить о двух солнцах, о нашей общей любви к закатам; выдержать паузу, чтобы дать ей возможность задать вопрос; не спеша рассказать о том, что я — писатель, всегда мечтавший жить на необитаемом острове; признаться, что ее спутники раздражают меня; поведать о своем добровольном изгнании, о болотах и низинах (здесь возможно лирическое отступление об опасностях приливов) и незаметно подвести к мысли: теперь я с тревогой жду их отъезда, того дня, когда я лишусь мирного удовольствия глядеть на нее в сумерках.
Она встала. Я задыхался от волнения, словно Фостин могла услышать мои мысли, словно я ненароком оскорбил ее. Она направилась к расположенному метрах в пяти камню, где оставила сумочку, из которой высовывался краешек книги. Затем вернулась на место и, открыв книгу, положила на раскрытую страницу ладонь и снова устремила взгляд полуприкрытых глаз в сумеречную даль.
Нижнее из солнц закатилось. Фостин встала... я бросился за ней, упал на колени и выкрикнул:
— Фостин, я люблю вас.
Поступить так заставила меня мысль о том, что, быть может, лучшим союзником мне будет вдохновенная импровизация, которую уж никак не заподозришь в неискренности. Какое впечатление я произвел — не знаю. Меня спугнули чьи-то шаги, чья-то большая тень. Я спрятался за пальмой. Дыхание было таким громким и прерывистым, что я едва мог расслышать разговор.
Морель настаивал, что им нужно объясниться.
— Хорошо, пойдемте в музей,— ответила Фостин (это я услышал совершенно отчетливо).
Они заспорили. Морель возражал:
— Я хотел воспользоваться случаем... здесь, где нас никто не видит...
Еще до меня долетело: «будь настороже», «ты не похожа на других женщин», «держать себя в руках».
Могу заверить, что Фостин упорно отказывалась остаться. Морелю пришлось уступить:
— Сегодня ночью, когда все разойдутся, прошу тебя, останься.
Они пошли через пальмовую рощу к музею. Морель говорил не умолкая и размахивал руками. В какой-то момент ему удалось взять Фостин под руку. Дальше они шли молча.
Увидев, как они вошли в музей, я подумал, что надо бы позаботиться о еде, чтобы потом всю ночь посвятить наблюдениям.
«Чай для двоих» и «Валенсия» не смолкали почти до самого утра. Несмотря на свою решимость, я почти ничего не съел. Глядеть на беззаботно танцующих людей, а самому в это время жевать клейкие листья, отдающие землей корни и похожие на тугие клубки толстых ниток луковицы оказалось выше моих сил, и я отважился войти в музей, чтобы раздобыть там хлеба и какойнибудь человеческой еды.
Ровно в полночь я проник в музей через склад угля. В столовой и кладовой была прислуга. Я решил спрятаться и подождать, пока все не улягутся. Быть может, мне удастся услышать, о чем же Морель собирался рассказать Фостин, густобровому юноше, здоровяку и черноволосому зеленоглазому Алеку. Потом я стащу что-нибудь поесть и попытаюсь незаметно выбраться.
На самом деле я не придавал большого значения тому, что собирался сообщить Морель. Мысль о корабле, готовом к отплытию, о том, что я могу так легко и навсегда потерять Фостин, заставляла сжиматься сердце.
Проходя через холл, я увидел призрачный двойник трактата Белидора, который я взял отсюда две недели назад; он лежал на той же зеленой мраморной полке, точно на том же самом месте. Ощупав карман, я вытащил книгу, сравнил: передо мной были не два экземпляра одной и той же книги, а две точные копии одного экземпляра — с расплывшейся лазурной кляксой, словно облако, набежавшее на слово «Perse» [155], с кривой царапиной на нижнем краю обложки... Я говорю лишь о внешнем сходстве... Мне не удалось даже дотронуться до лежавшей на полке книги. Сначала в холле появилось несколько женщин, потом вошел Морель. Пришлось поспешно ретироваться. Пройдя через зал с аквариумом, я спрятался в комнате с зелеными стенами за поставленной углом ширмой. Сквозь щель ширмы мне был виден аквариум.
Тем временем Морель отдавал распоряжения:
— Сюда поставьте стол, здесь — стулья.
Принесли еще стулья и расставили их рядами перед столом, как в конференц-зале.
Было уже очень поздно, когда стала появляться публика. Послышался шум, любопытствующие голоса, одобрительный смех; преобладало сонное благодушие.
— Будем ждать,— сказал Морель.— Я не начну, пока не соберутся все.
— Нет Джейн.
— Джейн Грей.
— Ну и что.
— Надо сходить за ней.
— Разве ее сейчас добудишься?
— Но она тоже должна быть.
— Да она спит.
— Я не начну, пока она не придет.
— Я схожу за ней,— сказала Дора.
— Пошли вместе,— откликнулся густобровый юноша.
Мне хотелось записать этот разговор по возможности точно. Если он звучит неестественно, то в этом виновато либо искусство, либо память. Но тогда он звучал естественно. Глядя на этих людей, слушая их разговоры, никто не смог бы предвидеть того невероятного, отрицающего самое действительность, что произошло потом (хотя бы оно и произошло среди смоляных стволов колонн, на крышке подсвеченного аквариума с плавающими в нем — длиннохвостыми и обросшими слизью — телами мертвых рыб).
Обращаясь к кому-то, кто был мне не виден, Морель сказал:
— Ищите его по всему дому. Я видел, как он вошел сюда; это было уже давно.
О ком шла речь? Тогда мне вдруг показалось, что все загадки, связанные с поведением пришлецов, скоро окончательно разрешатся.
— Мы обошли весь дом,— ответил бесцветный голос.
— Все равно. Вы должны привести его,— настаивал Морель.
Я решил, что окружен и пора прорываться к выходу, но вовремя сдержался.
Мне вспомнилось, что комнаты с зеркальными стенами служили застенками для адски изощренных пыток. Я почувствовал, что весь горю.
Скоро вернулась Дора со своим спутником и с несколько подвыпившей старой сеньорой (той самой, которую я видел в бассейне). С ними появились еще двое, по виду явно слуги, ожидающие распоряжений; они подошли к Морелю, и один сказал:
— Невозможно ничего сделать.
(Я узнал бесцветный голос).
Дора крикнула Морелю:
— Хайнес спит в комнате Фостин. Его оттуда никакими силами не вытащишь.
Так, значит, они говорили о Хайнесе? Мне не пришло в голову, что между словами Доры и разговором Мореля со слугами могла существовать связь. Речь шла о том, что кого-то ищут, и, конечно, я, привыкший видеть во всем грозные двусмысленности, испугался. Теперь же мне стало казаться, что, быть может, я никогда и не привлекал внимания этих людей... Более того, теперь я знаю, что они и не могли искать меня.
Но точно ли это так? Разве может человек, будучи в здравом рассудке, поверить в то, что я услышал вчера ночью, в то, что, как мне кажется, я теперь знаю? Не посоветовал ли бы он мне забыть, как страшный сон, мою мнительность, заставлявшую во всем видеть западню?
Если же это и была западня, то к чему такие сложности? Почему не прийти и не задержать меня открыто? Не безумие ли весь этот тщательно отработанный спектакль?
Мы привыкли к тому, что все происходит так, а не иначе, привыкли к некоему зыбкому механизму совпадений. Теперь реальность представляется мне изменившейся, нереальной. Когда человек просыпается или умирает, он не сразу освобождается от ужасов кошмара, от хлопотливых земных привычек. Теперь мне будет не просто отвыкнуть от страха перед пришлецами.
Морель держал в руках несколько листов тонкой желтой бумаги с машинописным текстом. Он взял их со стоявшего на столе деревянного подноса. На подносе лежало множество писем, приколотых булавками к вырезкам из «Yachting» [156]и «Motor Boating» [157]. Это были запросы о ценах на старые суда, справки об условиях продажи, о возможности осмотреть товар. Я разглядел только некоторые.