Пико повернулся к Валко.
– Случалось ли тебе убивать без жалости, доводилось ли познать удовольствие, по словам Адеви, сопутствующее убийству?
– А как же, – ответил минотавр, и остаток вечера они с Адеви смаковали эпизоды душегубства, соревнуясь в описаниях тончайших фехтовальных приемов и искуснейших соперников, а Пико в ужасе слушал, как ширились реки крови, пока таяло содержимое бутылки.
Когда наконец они разошлись от потухшего костра и Адеви вслед за Пико расстелила одеяло на дальнем конце прогалины, он сказал:
– Адеви, сегодня я ночую один. Иди к Валко. Он истосковался без женщины и, без сомнения, даст тебе то, что ты ищешь, – в нем довольно звериного для твоей плоти и хватит нежности, чтобы смирить твой буйный нрав. Я заметил, как он не сводил с тебя глаз. Иди к нему, Адеви.
Этой ночью башня сотрясалась от криков воровки и рева минотавра, а Пико тем временем улыбался в темноту, пытаясь хоть ненадолго сомкнуть глаза. Поднялись они в полдень, и Валко принялся за устрашающих размеров завтрак-обед, распевая во всю мощь своих легких. Однако Пико с тревогой увидел, что взгляд Адеви не остыл и чаще в немом упреке обращался на него, чем на могучего минотавра, а к еде она едва притронулась.
Потом они играли на лужайке в крокет, следя, чтобы мячи не улетали в реку, а вечером минотавр разучил с поэтом несколько рулад, и они распевали дуэтом, тонкий тенор Пико шелковым кружевом вился по полотну баса Валко.
Дни текли быстро, как речные струи меж берегов, где поверхность воды играет, но под сверкающей рябью темным рыбьим силуэтом ускользает и возвращается мысль о предстоящем переходе через мост.
Почти каждое утро Пико поднимался на рассвете, брал в башне бамбуковую удочку и усаживался на травянистом холмике рыбачить. Позже к нему присоединялся Валко. Он забрасывал леску в поток и выдергивал форель, подобную радужным шарам на конце трубки стеклодува, быстро тускнеющим в траве. Все разговоры минотавра были об Адеви.
– Прежде я никогда не встречал такой женщины. С равным успехом можно стараться удержать в объятиях раненого кабана, – расстегнув рубашку, он открыл глубокие царапины на груди, залепленные сухим мхом. – Я понял, как она меня отделала, только увидев кровь на простынях, – ухмыльнулся он. – Ей приглянулись мои рога. Если она сверху, то держится за них, точно пахарь за плут. Прошедшей ночью, когда я обессилел, она велела лежать смирно и, сев мне на голову, насадила себя на рог. А когда мы натешимся, она щекочет мне спину острием ножа и рассказывает на сон грядущий такие байки, что от страха и оникс побелеет. Как по-твоему, эти истории правда?
– Ничто из того, что я о ней узнал, не давало повода усомниться.
– Эх, поэт, месяцы и годы я мечтал о женщинах в этом захолустье. Чего я только не воображал себе, но пожелать такую вот Адеви, видно, духу не хватило.
– Верно, – печально согласился Пико. – Подчас желания обнаруживают себя, когда от них уже не отделаешься.
– Пико, как ты думаешь, она останется? Останется со мной?
– Откуда мне знать? Она как осадный огонь, а с огнем шутки плохи. Ей нужно топливо, чтобы гореть, иначе она вспыхивает все реже. Но ты, по-моему, можешь её обуздать. У тебя есть рога. Они не горят.
Чтобы оставлять любовников наедине, Пико брал свою тетрадь и отправлялся вверх или вниз по берегу реки. Особенно любил он сумерки, когда погружался в изысканную грусть сменяющих друг друга воспоминаний, когда вода застывала металлом, а ласточки разрезали остатки света на ленты.
Сочинительство – непредсказуемое занятие, им движет одиночество и утрата, его орудия – кофе и как можно больше вина, его время – полночь, рассвет и сумерки, и в отличие от других ремесел часы сна здесь не пропадают впустую. Пико прохаживался вдоль берегов, садился написать строчку-другую и расхаживал снова – подчас стихи складывались сами собой, а быть поэтом казалось детской забавой. А случалось, целый день он бился над одним словом, которое пришпиливает к земле и держит мертвой хваткой: ложишься с мыслью, что проснешься идиотом, потому что мозгу не хватает крови. Утром же от слова можно отмахнуться, как от надоедливого комара, и наугад выхватить другое из роя, что вьется вокруг, привлеченный ароматом преющих в голове фраз. Правда, перечитывая стихи, которые поначалу казались великолепными, он всегда бывал недоволен, что так и не воплотил свои грезы.
Однажды вечером, когда он бродил один, бормоча что-то себе под нос, пришла Адеви.
– Отчего ты сторонишься компании? – спросила она.
– Мне нравятся сумерки, – сказал он в ответ. – Время, когда вещи меняют свой облик, привычные грани расплываются. Здесь я могу быть один и сам себе кажусь незнакомцем.