Продолжая теснить минотавра к середине моста, она прокричала в ответ:
– Пико, я верю тебе, верю в утренний город, верю в твои крылья, верю…
С замиранием сердца смотрел Пико, как двое балансируют на узкой каменной стрелке над бурлящей водой. Сошлись искусные бойцы: ноги быстрые, как стрекозы, клинки как стальные жала. Уже оба были задеты, и мост, без того покатый, стал совсем скользким от крови. Могучий Балко нередко заставлял Адеви отступать, рубя наотмашь уже зазубренным клинком, но ловкость воровки позволяла ей подныривать и уворачиваться от не столь быстрых выпадов минотавра, а раз ей удалось даже проскользнуть у него между ног. Чем дальше, тем четче проступал ритм схватки – казалось, дуэлянты вальсируют на мосту под лучами солнца, будто исполняя некий общий замысел, и Пико, у которого внутри все сжималось при виде открытых ран, не мог не отдавать должное их артистизму. Более привычный биться на узком пятачке минотавр понемногу измотал Адеви, и все страшнее становилось смотреть, как от раза к разу слабеют её удары. Наконец Балко приступил к решающей атаке. Но за миг до смертельного удара глаза зверя поймали изумрудный взгляд, и рука предательски дрогнула. Тут же из последних сил Адеви бросилась на его клинок, пронзив себя насквозь, и вогнала нож в бычью шею. Вместе упали они с моста, и река приняла их, не прервав своего бега. Пико лишился чувств.
Речная прохлада освежила его, он сел и тупо уставился на отливающий металлом изгиб потока с единственным желанием кинуться в камыши, в воду, унесшую его друзей. Вокруг башни Балко было так пусто, что ему казалось, будто и его самого больше нет. Как будто пространство, прежде занятое Балко и Адеви, заключало гораздо больше воздуха, чем могло бы вместить, и их отсутствие создало в мире вакуум Было бы легко, подумал он, разжать руки, что цеплялись за траву, и скользнуть по берегу вниз. Но он слышал прощальный крик Адеви «Я верю…» и знал, что её смерть накрепко привязала его к дальнейшей судьбе.
Пико вымыл посуду. Принес воды из реки, тщательно отчистил все ножи, вилки и чашки, все тарелки, оставшиеся от завтрака, сковороду и кофейник, прополоскал, насухо вытер и убрал в буфет, где Балко держал столовую утварь. Потом подмел в башне и застелил постель, с грустью прикоснувшись к влажным следам любви, к медленно высыхающим останкам союза минотавра и воровки. Напоследок он сложил в рюкзак припасы: соль, муку, кофе и запечатанную бутылку масла из кладовой Балко, несколько картофелин и морковок с огорода, а из вещей Адеви табак, бумагу для самокруток, её лук и колчан. Сборы затянулись почти до самого вечера, но ночевать тут под неумолчный шелест воспоминаний было невозможно, так что он закинул на плечи рюкзак, не оглядываясь перешел мост и углубился в лес.
В чаще деревья достигали громадных размеров. Двигаясь несколько дней на восток, он отметил, что стволы, и прежде могучие, теперь вздымались, как утесы, а кроны терялись далеко в вышине. Окружающее производило двойной эффект. Во-первых, он смог наконец избавиться от клаустрофобии, от ощущения смыкающихся рук, мучавшего его до сих пор. Сумрак внизу остался, но теперь висел под ветвями, будто другое небо, таким беспредельным он представлялся. Кроме того, подлесок стал реже и шагать было легче, словно он шел через громадный храм с потрескавшимися колоннами, обвалившимися портиками, фронтонами с мозаикой из мха, аркадами, что росли на ковре из листьев, сотканном руками тысячелетий.
Неделю он не давал воли слезам и потом проплакал три дня напролет, точно слезы, медленно прибывая внутри, затопили ему глаза и хлынули наконец наружу. Три дня просидел он, рыдая, у потухшего костра, медленно втирая остывший пепел в кожу, в волосы. На третью ночь во сне он повстречал Адеви и Балко. Держась за руки, они шли вместе по берегу реки. Он сказал:
– А я думал, вы умерли.
Адеви улыбнулась в ответ:
– Нет, мы здесь.
Проснувшись наутро, он пошел к ближайшему ручью и смыл с себя пепел.
Минуло какое-то время, прежде чем он перестал говорить с Валко и Адеви, особенно с Адеви. Голоса их сами собой звучали в ушах, и что бы он ни делал – шел, ел, собирал валежник или охотился, – он постоянно ловил себя на том, что продолжает беседовать с нею.
– Что такое храбрость? – спрашивал он, и Адеви отвечала:
– Храбрость – это проглотить чужую жизнь без остатка.
Вечерами он отрывался от книги, чтобы поделиться понравившимся фрагментом, но их не было рядом; или же, сочиняя стихи, он готов был зачитать вслух удачную строчку… но их не было, не было рядом.
Теперь он пустил в ход навыки, полученные от Адеви, выслеживая в колоннадах света и тени зайцев и голубей, – пусть он был не столь ловок, как она, но не было случая, чтобы он остался без мяса. Смаковать же кровь, подобно ей, он не мог. Каждый раз он чувствовал острую жалость к прерванному заячьему скоку или голубиным кувыркам в небе.