Со своей хлипкой жердочки над улицей она заметила черноволосого мужчину с быстрыми глазами, который не пропускал ни одно её представление; прислонясь к уличному фонарю, с альбомом для набросков, он не спускал глаз с её тела. Наконец как-то вечером он заговорил с ней и они отправились к нему домой. Там он показал ей стопки папок с эскизами, где каждый рисунок изображал её в воздухе. В тот вечер он натянул веревку между двумя балками, уговорил её раздеться, и она танцевала на веревке голой, пока он рисовал.
– Те картины, – вздохнула она. – Ты видел их в моей комнате. Из-за них я влюбилась в себя, в свое прекрасное тело. Даже сейчас при взгляде на них они возвращают мне то, что забирают унылые мужчины.
Человек, способный заставить влюбиться в себя. Меня соблазнили картины, позирование. Мне нравилось, когда меня рисуют: такое ощущение, будто колонковая кисть скользит не по полотну, а по моей коже. Показать себя полностью, а не только грудь или ягодицы. Но, в конце концов, рисунки суть отражение души художника и скоро я влюбилась в него самого, в его безумную болтовню за работой, в его сверхъестественный взгляд, в ярость и проворство его любви.
Но как же такая свежая, легконогая, огневолосая девушка оказалась в крошечной комнатке, ублажая череду унылых мужчин?
Артисты – заложники внимания толпы, и, когда его нет, вся их игра лишь шелест мертвых веток на зимнем ветру. Потому в одну ночь, когда она порхала над бульваром, в одночасье лишенный зрителей шпагоглотатель, за три дня не съевший ничего, кроме холодной стали, встал на плечи приятелю-силачу и разрубил веревку Сольи.
Она погибла бы, если б, по счастью, не упала на клумбу хризантем, но и так сломала обе ноги.
Зарко выхаживал её, варил суп и рассказывал забавные истории. Кости её срастались долго, и когда наконец она смогла стать на ноги, то поняла, что срослись они неровно. Одна нога оказалась короче другой, и теперь она была обречена хромать. Но что самое ужасное, она лишилась средств к существованию, ведь, потеряв чувство равновесия, она не могла больше ходить по веревке.
– Потерять то, что любишь, – вздохнула она. – Мне некуда было деться. Целыми днями я бродила в одиночестве по улицам, совсем как ты, когда попал сюда.
– А как же Зарко?
– Разве ты не понял? Я больше не могла ходить по канату. Зарко любил образ ярких волос на фоне звезд. Той девушки больше не было. И он больше не любил меня и не рисовал.
– Он бросил тебя из-за увечья? Он был настолько бесчестен?
Она странно посмотрела в ответ:
– Если полюбишь бабочку, а она спрячется в кокон и вылезет гусеницей – разве ты должен любить такое создание и дальше?
– Не может же быть, чтобы он любил только твой танец в вышине? Как же прелестное лицо и волосы? И твой голос?
– Спасибо, Пико. К несчастью, возлюбленную нельзя раздробить на куски, точно статую. Теперь, когда я больше не акробатка, лицо моё и голос стали другими.
– Но волосы все того же цвета.
Она улыбнулась:
– Знаешь, он по-прежнему позволяет мне проводить с ним время. Даже трахает меня, если напьется. Он – моя шлюха, а плачу я красотками, которых он рисует.
– Но как ты можешь вынести?
– Я могу быть рядом с ним, он прикасается ко мне, пусть даже когда дает пощечину. И ещё вот что. Он запрещает заводить другого любовника.
Пико растерялся:
– У тебя же любовники каждую ночь.
– Это работа, и его она не беспокоит. Но стоит мне переспать с кем-то не ради денег, он будет в ярости.
– Не понимаю.
– Как и я. Но то, что я до сих пор могу будить в нем чувства, меня утешает.
Они помолчали. Солья разглядывала осколки разбитой Зарко бутылки на камнях мостовой.
– Но как тебя занесло в бордель, Солья?
– В нашем городе не жалуют неудачливых канатоходцев или молодых девушек, у которых нет родственников. Голод сам помогает найти дорогу в этот тайный приют. Но иногда, случается, мне снится, что я вновь пляшу над бульваром с факелами в руках, держась только на аплодисментах, ступая по восхищенным взглядам толпы.
Ближе к вечеру они поднялись между прилепившихся к скалам домов с черепичными крышами туда, откуда открывался вид на город, поля и лес и можно было наблюдать, как солнце уходит за дальние деревья. Несколько минут они смотрели на закат, потом Пико сказал: