– Виски! – потребовал Зарко, но Солья остановила его.
– Сегодня будем пить вино. Три бутылки лучшего красного. К ним, если есть, виноград. И пожалуйста, чистые стаканы.
– Обязательно – и хозяин вновь нырнул в шумное марево.
Пико осмотрелся. В центре, под квадратом открытого неба,
на истертых временем камнях, стояла глыба наковальни, по стенам висели подковы и серпы – следы былой жизни таверны. Время от времени кто-нибудь из пьяниц взбирался на наковальню пропеть песню, запинаясь в забытых рифмах и отчаянно горланя припев.
Когда принесли вино и стаканы были наполнены, Зарко предложил тост:
* Строка из элегии РМ. Рильке (Дуинские элегии, Элегия десятая) – прим. перев.
– Кровь за кровь тех, кто поклоняется красоте.
Они чокнулись и выпили, вино и вправду оказалось густым и терпким, как кровь.
– Поклоняется, но не любит, – произнесла Солья.
– Красота – моя вера, – ответил художник, – красотки – мои идолы, а иконы я создаю сам, – он достал из складок мантии альбом и принялся рисовать.
– А в чем твоя вера? – обратилась Солья к Нарье, но та покачала головой, не желая отвечать либо утверждая верой молчание.
– А твоя? – спросила она у смотрящего в стакан Пико.
– Крылья? – сказал он. – Книги? Печаль. Я ищу свой храм, что, думается, прячется где-то в песках восточной пустыни. А у тебя самой?
Солья обвела взглядом стол.
– Мои друзья, – сказала она. – Я в своем храме.
– За святых Сову и Наковальню, – подхватил Зарко, и они вновь подняли стаканы.
По мере того как уходила ночь, веселье стихало, посетители неверным шагом отправлялись в опасный путь к собственным постелям, иные укладывались прямо на лавках, на столах, на покрытом лужами полу. Среди них не было никого заметно старше Пико.
– Как много детей в этом городе, – тихонько пробормотал он. – И почему-то здесь не встретишь стариков.
– Я сохраняю им молодость, – не расслышав, перебил Зарко. – Их молодость живет в моих картинах. Стоит приметить личико девушки, перенести на бумагу, и она не умрет, будет жить вечно.
– Никто не живет вечно, – сказал Пико, но Зарко снова склонился над альбомом, мурлыча:
– Вечная молодость, вечная молодость…
– Куда уходят умершие? – спросил Пико.
– Мы съедаем их, – ответила Солья.
– Хватит молоть эту чушь! – крикнул Зарко, швырнув в неё огрызком угля.
– И вовсе не в метафорическом смысле, – продолжала она, взяв двумя пальцами виноградину. – Что некогда было плотью, – она раздавила виноградину зубами, – вновь плотью стало.
Нарья потушила сигарету, встала и поднялась на наковальню. Она воздела руки и хриплым голосом нараспев, как будто баюкая ребенка, стала читать, и слова падали, разлетаясь искрами с её железного пьедестала.
Заснул под городом милый мой,
К глубокой тьме, в глубокой тьме.
Монеты лежат на веках, и камень – на языке,
Песком наполнен череп его, а сердце точит червь.
Его глаза я съела давно,
И кровь его выпила, как вино.
В каждом колодце его слеза
И семя в семечках плода.
Заснул под городом милый мой,
В глубокой тьме, в глубокой тьме…
Компания завопила и затопала ногами, она обожгла их взглядом, сошла с наковальни и уселась на место, закурив новую сигарету.
– Пусть каждый выступит! – воскликнула Солья, взобралась на наковальню и своим прелестным голосом запела о юноше, который поймал упавшую звезду и полюбил её, но первый поцелуй огненных губ звезды обратил его в пепел.
– А теперь, – сказал Зарко, когда она спустилась под бурные аплодисменты, – пусть и наш гость внесет свою лепту.
– Но я не смогу, – сказал Пико, – куда мне до вас.
Однако соседи вытолкнули его из-за стола, и он присел на железный подиум, зажав руки между колен.
– Наверх, – ухмыльнулся Зарко. – Наверх, на наковальню. Это твоё посвящение, нужно следовать правилам.
И Пико пришлось забраться на ржавый остов. Он взглянул на квадрат неба над собой, где уже пробивался рассвет, перебрал в уме слова, закрыл глаза и прочитал:
В конце короткого дождя,
Когда над головой сдвигаются ущелья,
Меняется равнина и раздаются скалы,
Нежданный город поднимается вдали,
В изменчивых горах.
Отпущена последняя, стропа.
Пока не поздно, я рукой хватаюсь
За арку, что из капелек дождя.
Моя кожа натянута, как барабан,
На раме костей,
Пусть ветер треплет парусом меня,