– Вот и я тоже, – улыбнулся Пико.
– Читать я стала раньше, чем пошла, а письмо так же следует за чтением, как умение говорить рождается с тем, что мы слышим. Уже первые фразы, с трудом выведенные на клочках оберточной бумаги, ложились в основу будущей книги.
– Но стихи, что ты читаешь, совсем другие.
– Стихи – оружие. Ножи и стрелы.
– Ясно. А когда думаешь закончить роман?
– Когда умру, наверное. Нам всем, и мне в том числе, дано сочинить одну историю, и писать я стану сколько живу. Каждая глава моей книги – завершенный этап, так что, доведись мне быть избранной, книга оборвется на последней дописанной главе.
– Доведись быть избранной… – при этих словах сердце Пико екнуло, в нем уже поселился страх пустынной дороги и черного здания.- Доведись быть избранной… – повторил он. – Куда же лежит путь избранных? Куда провожает их безутешное шествие?
– Все слухи. Нам же в пропитанном страхом городе остается сочинять, петь и заниматься любовью. Мы поколениями жили сознанием того, что кому-то нужно подниматься в черный замок, чтобы другим осталась жизнь с любовью, песнями, вкусной едой и волнующими сочинениями.
– И тебе не хочется свободы?
– Для чего же я тогда пишу? – она постучала пальцем по прочитанной им странице. – Тут я могу отправляться далеко за пределы кривых городских переулков.
– Но разве, сидя взаперти, ты не страдаешь от одиночества?
Одиночество? Да подчас мне не дают заснуть мои персонажи, шумно требующие бессмертия.
Нарья была первой. Поздно ночью она скользнула в его постель, как ложится пепел, пахнущая сигаретами и вином. Будто нежный и горячий дым от благовоний обвил его тело. В эту первую ночь она не произнесла ни слова, лишь однажды стон слетел с её губ. Когда она ушла, он снова заснул, а наутро гадал, точно ли она приходила, но когда зарылся лицом в подушку, то почувствовал запах тлеющих углей.
Затем была Солья. Заспанная, как котенок, однажды утром она проскользнула в его дверь тонким солнечным лучиком.
– Мне снилось, ты целуешь меня, – произнесла она.
– Это было бы бесподобно, – прошептал он все ещё на ничейной земле, где сны просачиваются в день бледными болотами восхода. Точно ныряя в пучину, она быстро сбросила рубашку, скользнула в нору его простыней и крепко прижалась губами к его губам.
– Да, – заметила она чуть позже, – во сне все так и случилось.
– Ты стараешься все сны делать явью?
– Если явь располагается всего этажом выше.
– Итак, я следующий номер твоей цирковой программы?
– Да. Теперь я жонглер, а ты факел в моих руках. И скоро брошу тебя в небо, как звезду.
– Факел – это ты, – он запустил пальцы в её волосы.
– Смотри не обожгись, – заметила она.
С ней не было нужды спешить, руки и губы медлили, словно их тела все ещё спали. Солнечный луч упал на кровать из открытого на балкон окна. Когда они оделись и отправились в кафе завтракать, уже наступил полдень.
– Солья… – начал Пико за кофе с вафлями.
– Да?
– Зарко мой друг. Что я ему скажу?
– Ничего.
– Но если он спросит?
– Соври. Зарко бешеный.
– Но…
– Пико.
– Да?
– Тс-с.
В борделе он обзавелся теперь таким количеством друзей, что занятия чтением то и дело прерывались девушками, приносившими угощение, а на самом же деле желавшими поговорить. Он любил слушать их, любил их интриги, их никчемную жизнь, сотканную из слез и лжи, озаренную редкими мгновениями крохотного воздаяния за ужасы торговли собственным телом. Они приходили, зная, что ему можно излить душу. Садились подле него на матрас, он наливал им кофе, выкладывались принесенные гостинцы, которые они же большей частью и съедали, и он слушал не перебивая. Когда же в тарелке ничего не оставалось, они вытряхивали крошки в окно, целовали его в щеку и спускались готовиться к встрече очередного гостя, платившего за то, чтобы выслушивали его историю.
В лесу он страдал без компании, здесь же искал время побыть одному и почти каждое утро, взяв книгу, тетрадь и ручку, шел купить яблок, хлеба и сыра с плесенью. А там, если выдавался погожий денек, поднимался на склон над городом, откуда шумно струилась вниз река, садился на теплый камень и читал. Хотя он повсюду носил с собой тетрадь, первые два месяца в этом городе было не до записей, столько нового открывалось в прочитанных им словах. Книги, прочитанные им прежде, представлялись одним и тем же по-разному изложенным сюжетом, и он стал ощущать этот единственный сюжет, рвущийся наружу из каждой щелки. До этого он словно бы жил в комнате, казавшейся наглухо запертой, и, однажды проснувшись, понял, что в стене есть дверь, а за дверью раскинулся роскошный сад с чудесными цветами и неведомыми животными.