– Но нельзя сказать то же про сердца.
– Тише. Так ты разрушишь чары. Ты участвуешь в представлении, не пытайся смотреть сквозь иллюзию, что удерживает меня наверху.
– Прости.
Он опустил глаза в чашку, на мутный осадок кофе, с тяжким предчувствием, как будто ненастье за окном внезапно проникло в его сердце.
С Нарьей – далеко за полночь и задолго до рассвета. В час, когда бодрствуют только кошки и любовники. Держа её в объятиях, он почувствовал рыдания. Тогда он слизнул слезы.
– Отчего ты плачешь?
Она не ответила, лишь крепче прижалась к нему.
– Отчего, Нарья?
Она отодвинулась и села, спрятав лицо в ладонях. Бриллианты сверкали на кончиках пальцев.
– Пико, – проговорила она своим надтреснутым голосом, – Пико, случалось ли тебе ощутить, что есть и другая стезя, где-то далеко, в неведомых пределах. Почему какие-то мелодии трогают всех нас так сильно? Какие-то цвета? Не камни ли это древнего города, поколениями переходившие из рук в руки, пока не отполировались, как речная галька, не потеряв ни грамма своего веса? Такое чувство, что все мы пытаемся отыскать историю, спрятанную под городом, как сокровище, меж тем как собственные никчемные истории все скроены по шаблону изначальной, который мы уже почти разгадали. Иногда, перед тем как проснуться или заняться любовью, я думаю: «Вот история, я живу ею». А дальше неизменно наваливается мир со своим грохотом и болью. Ты слышишь, Пико? Говоря это, я чувствую себя более голой, чем когда раздвигаю ноги перед незнакомцем.
– Мои любимые стихи тоже будят тоску по той похороненной в душе истории.
– И ты идешь в мифический город, чтобы сберечь её в целости.
– Я иду в утренний город Паунпуам, чтобы обрести крылья.
– Почему бы не напечатать твои стихи? – спросила Солья как-то ночью после того, как он почитал ей. – У одного из моих клиентов есть печатный станок, он мог бы выпустить брошюру. Спрос наверняка будет, твой голос такой новый и необычный.
– Солья, если нужно написать стихи тебе, я буду рад.
– Но ты смог бы заработать и купить больше книг.
– На еду мне хватает, а у Нарьи хватит книг на целую жизнь. И сама она неиссякаемый источник сочинений. Я не пишу ради Денег.
– Тогда для чего?
– Для чего женщинам дети? Увидеть, как душа расправляет крылья, услышать свой голос, когда тот звучит не внутри тебя.
– Но что плохого в том, чтобы заработать?
– Скажи, Солья, кто я для тебя? Ведь ты не просишь с меня платы за ночи, что мы проводим вместе.
– Ещё бы.
– Но почему?
– Это изменило бы природу наших отношений.
– Но не для меня. Я с радостью дам тебе деньги, истории, украшения – все, что пожелаешь, – лишь бы видеть рядом с собой по ночам твоё прелестное лицо, чувствовать твои поцелуи.
– Изменило бы для меня. Я не буду уверена, прихожу к тебе, истосковавшись по ласкам или ради новой ленточки в прическу.
– Вот-вот.
– Для тебя стихи как любовная связь.
– Со всеми перепалками и расставаниями, что ей сопутствуют. И всеми поцелуями.
– Поцелуи ничего не значат, – она лукаво покосилась на него.
– Верно. Ничего не значат.
– Пико, ты и вправду понимаешь, о чем я? – она приподнялась, опираясь на локоть.
– Мне кажется, да. Одно и то же слово может оказаться в двух стихах. В одном оно будет печальным и прекрасным, в другом – жалким и бесполезным. Все зависит от порывов сердца там, за рукой, что водит пером. Мой пульс может непонятно как забиться на острие пера, чернила станут моей кровью, перо – открытой веной на странице.
– О, ты понимаешь. Поцелуй – совсем не поцелуй.
– Совсем-совсем не поцелуй.
Так он смог познать их как любовниц, смог познать и ту часть их натуры, которой они зарабатывали на жизнь. То, каковы мы без покровов в постели, часто очень далеко от того, каковы мы днем. Глаза меняют цвет, изменяются движения, мы изъясняемся иначе. Он выучил деликатную азбуку их стонов – рубинов, нанизанных на ожерелье ночи. Языки превращались в пальцы, перебиравшие мысли, и певшие долгие безмолвные дуэты.
Иногда казалось ему, что девушки меняются прямо на нем или под ним.
– Кто ты? – шептал он тогда.
После занятий любовью он громко читал стихи, пытаясь заполнить повисающее молчание. Они жаждали новостей о большом мире, и он рассказывал им истории из леса и из собрания своей библиотеки.
– Зачем вы приходите ко мне? – спрашивал он. – Я не плачу вам. Зачем несете мне свои дары?
Солья целовала его и говорила:
– Ты чужестранец.
А Нарья только улыбалась, трогая ирис на его предплечье. Когда глаза его были закрыты, выражение их лиц отличались.
Однажды утром он проснулся с чувством, что глаза слишком широко открыты. Необычное сияние исходило от стен. Сев в постели, он выглянул в окно – снаружи каждую крышу покрывало сверкающее белое полотно.