Когда Гойра собрала суповые тарелки, Пико поднялся наполнить бокалы, затем поставил бутылку на стол и откашлялся:
– Уже полгода я с вами в этом городе в горах, городе дождя и снега, городе книгочеев и кофеен. Явившись сюда как пришелец, я отдал вам мои стихи и поцелуи, передал мои страхи и мои желания. Все мы так или иначе пришельцы, но я явился уж очень издалека, и мне сложнее было узнать каждого из вас, и потому, возможно, вдвойне приятно. Мы ценим то, что тяжело достается. Я так много узнал от вас – об искусстве слов, искусстве любви. О том, как рисовать, позировать и обчищать карманы. Я узнал, какой силой обладают тайны.
Даже если вы считаете меня наивным, я узнал больше, чем вам может показаться. Я знаю о запрете поминать имена умерших или черный замок, но для этого случая решился поступить иначе. И молю, разделите со мной этот вечер, ведь я позвал вас на пиршество в честь той, что была частью нашей компании и ушла. Мы остались без голоса, без составной части общего тела, и нам больше не быть такими, как прежде. Я произнесу её имя. Солья. Солья ушла неторной тропой к черному дому в снегах и не вернется. Но с нами память о ней. Мы можем вспомнить её смех, её рассказы и как она любила поесть. Чаше принято восхвалять ум, но с уходом Сольи я понял, как много почерпнул знаний о теле, о том, для чего даны рот и желудок. Мы не должны повторять её имя, так давайте хотя бы поедим в память о ней.
Заплакав, Пико сел и отпил глоток вина. На лицах других участников застолья во время его речи сменялись разные чувства: страх, стыд, гнев, облегчение. Теперь они сидели молча. Нарья, как и он, тихонько плакала в салфетку. Тишину нарушила Гойра, протиснувшаяся сквозь крутящиеся двери с громадным шипящим подносом, где красовалась жареная утка цвета полированного красного дерева, украшенная дольками яблока и веточками петрушки. Прибаутки, с которыми она разрезала птицу, были лучшим средством рассеять потрясение от речи Пико. В горшочках она подала гостям фасоль, картофельное пюре и яблочный соус, сдобренный корицей. Принесла бутылку красного вина, загодя оставленную открытой на полке, и осторожно, чтобы не взболтать осадок, наполнила бокалы до половины. Затем удалилась на кухню, откуда послышалось дребезжание посуды и немелодичное мурлыканье.
Настал черед восхищения сочной уткой с приправленной специями начинкой, что и вправду была великолепной, с хрустящей корочкой, прожаренная в середине до нежно-розового оттенка, исходящая соком. Изумрудно-зеленая фасоль лопалась от спелости, картошка была масленой и перченой. Вино оказалось неописуемо вкусным, просто прекрасная поэма для нёба и языка.
Понемногу под действием вина они перешли к воспоминаниям о Солье, о песнях, что она пела, о её ярких платьях, её искрометном веселье и о её умении слушать всем своим существом. Обсуждали, как она обратила собственную хромоту в танец, извлекая чувственность из увечья.
Вспомнили и её обильнейшие завтраки. Её самозабвенное чревоугодие. Подкрепленные подобными воспоминаниями и замечательным вином, они вмиг смели утку, фасоль, яблочный соус и картошку. Когда Гойра забирала поднос, там осталась лишь горсть обглоданных костей.
После миндального крема и кофе в маленьких чашках, когда все откинулись на стульях, решив, что трапеза окончена, она извлекла из буфета бутылку бренди – более древнее, по её словам, чем сам город. Бренди из начала времен, последовательно выдержанный в давно уже рассыпавшихся бочках из разных винных погребов, который поджидал только подобного сборища
– Ты серьезно собираешься потратить его на нас? – спросил Пико, и она рассмеялась:
– На кого же ещё мне его тратить? Пейте ваш бренди, Пико.
Избыток пива на голодный желудок оборачивается хриплыми шутками, отвратительным пением и рвотой. Но следствием безупречного вина, выпитого неспешно с превосходной едой и отполированного великолепным бренди, становятся удивительные беседы. Глубоко за полночь, когда дрова уже превратились в угли, а снег все шел, они разговаривали о тайнах, о необыкновенной силе, которая высвобождается от их разоблачения и могущество которой несоизмеримо с их собственными крошечными значениями.
Пико приблизил руки к горящей в канделябре свече, спрятав мерцание между ладоней.
– Солья была как пламя свечи, – сказал он.
– А я – как пожиратель огня, не способный выдохнуть, – угрюмо пробормотал Зарко.
– Она несла свет в себе, – откликнулась Нарья, – но не дарила всем без разбору.
– Ах, Солья, – продолжал Пико, – вот уж кто знал силу тайны. При поцелуе казалось, что она забирает тайну с твоего языка и дарит другую в ответ.