– Не понимаю.
– Для меня все дома в городе под нами новые – их построили на месте тех, что разрушили во время моей юности. Большой мост через реку строился на моей памяти. Я старше древних каштанов, что растут вдоль бульвара.
– Но тогда кто ты? Не человек? Ты бессмертный?
– Разве обо мне в городе уже не рассказывают?
– Только смутные слухи.
– А-а-а… – ярко-алые губы скривились в усмешке. – Память обреченных коротка и быстро превращается в миф. Так ты не слыхал моей истории?
– Расскажи мне.
За рассказом, то ли не замечая ужаса Пико, то ли просто перестав воспринимать чужое отвращение за прошедшие столетия, скульптор расправился со своей едой, соскоблив мясо с лучевых костей, по одному оторвав и обглодав пальцы, а ногти выплевывая на тарелку.
– Я происхожу из древнего племени, – сказал он, – и я последний, кто уцелел. Мы, как ты верно рассудил, были бессмертными, обреченные на вечную жизнь, до тех пор пока хватает еды, сохранявшей нам молодость, – он поднял обглоданный сустав пальца. – Человеческого мяса. Никогда другая пища не попадала мне в рот, и единственным напитком с самого рождения тысячу лет назад оставалась человеческая кровь.
Но я не всегда жил отшельником. Было время, я с моими родными обитал в самом сердце города, во дворце, камни из стен которого позже легли в основу этого замка. И мы вовсе не были скопищем кровожадных людоедов, погрязших в пороке, как ты мог бы подумать, ибо изысканность наша превосходила понятие обычных людей. В бальных залах звучали чудесные хоры, для развлечения мы устраивали пышные празднества, работы наших писателей и художников отличались исключительной глубиной, и хоть мы и ели человечину, но с тончайшего фарфора, а кровь, что была для нас вином, пили из хрустальных кубков. На закате мы прогуливались под руку вдоль пустынного в этот час бульвара, мимо зашторенных окон и шорохов. Вечно молодые, вечно голодные. Способен ли ты представить нашу жизнь, непрестанную жажду плоти, скуку от одного и того же окружения. Мы давно забыли, что такое смех. В древних залах наших дворцов на окнах гнили портьеры, гобелены рассыпались на стенах. Жалкая власть над простолюдинами, нашей добычей… Я спросил, способен ли ты представить нашу жизнь, но мне самому ни разу за прошедшие века не пришло в голову влезть в их шкуру, в ту самую черепную коробку, которую я после раскрою, чтобы вычерпать ложкой нежный мозг. Очень нескоро попытался я представить жизнь, которая не тянется годами, а после нескольких коротких дней гаснет, как задутая свеча.
И не думай, что меня не соблазняли ваши печенья и соусы, аромат свежего хлеба и запах яблок. Они точно так же дразнят мой аппетит, оттого мой удел подчас невыносим. Но бесконечные годы были нам дарованы с единственным условием – с самого момента появления на свет никакой другой пищи, кроме как одинаковой с нашей плотью и кровью. Человечина поддерживала жизнь, все остальное было нам приговором.
Чем заполнить часы, если жизнь – вечность? Кто-то сочинял, исписывая стопки бумаги словами, что умрут раньше сочинителя. Другие увлеклись садоводством, зачарованные крохотными циклами, наполнявшими мир вне наших бессмертных оболочек, мимолетным существованием бабочек и цветов. Даже деревьям не дано было пережить нас. Даже горы успевали состариться раньше.
Я выбрал самое долговечное. Камни, эти кости земли, рожденные в огне, вспучившие земную оболочку, чье существование измеряется не поколениями людей, но циклами династий, чью форму способны менять только могучие силы: ветер, жара и влага. И людские руки. Черный камень этих гор живет дольше железа, дольше, быть может, человеческого духа. Я бродил по осыпям, свалкам тяжеловесного волнения гор в поисках цельных каменных глыб. Затем громадные валуны на катках из бревен приволакивали под моё окно, ибо ни одна мастерская не могла бы их вместить. Работая с деревянных подмостков, земля вокруг которых была покрыта черными осколками, я изваял статуи, что украшают сейчас большой мост.
У Пико перехватило дух.
– Так это твои?
– Труд столетий, такие древние, что никто в городе не помнит их творца.
– Они прекрасны. В первую ночь в этом городе, не успев обзавестись знакомыми, я устроился у подножья одной, положил голову на гигантскую лодыжку и чувствовал, что со мной рядом кто-то есть.
– Они видны отсюда; бывает, я разглядываю их даже с такого расстояния, ведь каждый изгиб хранится у меня в памяти.
– А читающий человек тоже твоя работа?
– Читающий человек? Ах да, это в честь одного поэта, не нашего рода, а смертного, который все же нашел слова описать одиночество бессмертия. Мне нравилась поэзия. Когда-то здесь были собраны целые полки книг, но все давно рассыпалось в прах.