9. Прошло тысячелетие забвения. Было ли оно случайно, было ли результатом ошибки, результатом слабости богов или слабости человеков? Если мы признаем величие богов, то вместе с этим, мы должны и признать, что боги сохранили для нас то, что нельзя было не сохранить. Значит, основные языческие ценности, нужные нам именно сегодня, должны были уцелеть, надо только потрудиться в их поиске. Мы находим их!
Нам кажется, что мы стоим у осколков древнего чуда. Но, не боги ли сохранили и дали нам именно эти осколки, чтобы мы начали заново? Сегодня наше язычество подобно вольной птице — рванулось из клетки предрассудков эпохи механики, антицерковного мракобесия и гибельной магии. Добрый у этой птицы полет. И потому вижу: доброй вере на Руси быть! Ей слава!
Писал Велимир,
волхов общины " Коляда Вятичей"
Троицк, 1998–2002 г.
Символ духа
Всякая историческая идея имеет символы, которые можно изобразить или осязаемо держать в руках. Но есть и символы духа, которые выражают суть идеи словами. Они приобретают особое значеие в критические моменты истории.
В свое время французские масоны и революционеры выдвинули символ: "Свобода, Равенство, Братство". Под этим символом произошли все буржуазные революции. Отголосок его слышался как фарс и в девяностых годах прошлого века у нас, в России. Свобода была провозглашена для прессы. Равенство принципиально отрицалось. «Братство» же сохранили лишь в теневой сфере демократии, где рядовые трудяги стали зваться "братки".
В середине девятнадцатого века, в противовес революционным веяниям, появился символ официальной идеологии царизма: "Самодержавие, Православие, Народность". Он и сегодня поднимается как знамя теми, кто болеет за Россию, но не понимает души своего народа.
К началу двадцатого века, православие и самодержавие окончательно сгнили. Революция была лишь следствием этого факта, а вовсе не причиной. Сегодняшнее принудительное объединение самодержавия и православия с народностью ведет лишь к историческому тупику, признанию невозможности восстановления России как самобытного государства вообще.
Полностью утрачены нынче и советские духовные символы, вроде: "народ и партия едины". Сегодня вспоминать их уже невозможно без вздоха и чувства исторической трагедии.
Но народ должен жить. А чтобы жить, нужна мудрость и оптимизм. Какой же требуется символ духа для мудрости и оптимизма? Символ этот должен единить все родовые ценности народа и ценности его веры. Веры — не прислужницы власти, а собственной, внутренне присущей народу веры, которая берет начало от своего неба, земли, домашнего очага, и завещания предков. Иными словами — от языческой веры. Ведь язычество — это не какая-то секта, как нас представляют те же демократы и церковь, чьи духовные символы обанкротились. Язычество — это вселенная, безмерное пространство приложения сил и направлений движения. Это и религиозное откровение, и этническая культура, и праведная родовая жизнь. Отделить одно от другого нельзя. Поэтому нашим духовным символом являются: "Земля, Народ, Боги".
В этом символе заключено наше богатство, наша сила и дело, наше прошлое и будущее, и наш духовный идеал. Это все вместе:
Земля, Народ, Боги.
Из биографии.
Память подобна талой воде. Вначале она захлестывает с избытком, но потом остается ручеек. И хотя он бел и прозрачен, но слаб и готов прерваться.
Эта книга оказалась в значительной степени биографичной, поскольку в ней отразился не только двадцатилетний опыт сознательных духовных исканий, но и воспоминания всей жизни автора. С другой стороны, книги такого объема по нашей родной вере встречаются не часто. Открывая ее, у некоторых читателей возникает законный вопрос, какие пути вели к ее созданию?
Мне не хочется давать прямого ответа. Он неизбежно будет неточным. Но чтобы ознакомить читателя с мистическими началами книги, помещаю здесь фрагменты своей биографии, в которых и заложен нужный ключ.
1. Лето. Шестидесятые годы. Деревня Каменица под Витебском. В лесу высокие, в два человеческих обхвата сосны. Кроной упираются в облака. Днем они шумят — разговаривают, и обращаются ко мне, когда вхожу в лес. Бабка моя учила меня говорить с ними. Ночью они тихо светятся холодным светом, тогда на них даже страшно взглянуть, не то, что пойти и потрогать.
Там, в лесу, на перекрестке дорог, совсем маленький прудик. В нем лежит камень — гладкий как буханка хлеба, надрезанный посередине. Он всегда мокрый, покрытый лишаем и мхом. Это добрый камень, и я люблю смотреть на него. Но дальше в лесу, на зеленой изумрудной поляне, лежит камень другой. Он светло-желтый, и совсем не врытый в землю, будто кто-то положил его здесь аккуратно. Одному приходить на ту поляну боязно. Камень кажется большим живым черепом. И если одному надо проходить рядом, то только бегом.