Не зная, чем заменить потерянную белую пешку, поставили вместо нее пустую стопку.
Приятель возмущался:
– И это не в первый раз! Просто пропадает желание учить таких студентов. Читаешь лекции в «потолок». Ничего им не надо.
– Шах, – говорю.
– Декан беспомощен! Все это знают, и все молчат. У нас на кафедре одни пенсионеры. Даже те, кто моложе, – все равно пенсионеры. Песок из них сыпется!
– Мат, – говорю.
– Ну что – матч-реванш? – не сдавался он.
Мне представлялось скучным его снова обыгрывать, но он бы обиделся, если б я отказался.
– Давай.
– А одна, – он украдкой покосился на стену, за которой спала жена, – смотри, прислала мне фотографию. – Он достал телефон. – Спрашивала: идет ли ей новый купальник?
Я вскинул брови:
– А ты что ответил?
Он скорчил рожу:
– Показал жене. Спросил ее мнение.
– А она что сказала?
– Сказала, что без купальника ей было бы лучше.
– И чем все закончилось?
– Зачет, экзамен… Е два – е четыре? – Как бы советуясь (или предлагая), он двинул фигуру в шахматное сражение, которое не грозило его душевному покою никаким потрясением.
Через полтора года жена ему изменила, и они развелись.
Имена рек полны предчувствий.
Ничего не загадываю – просто открываю.
Смехровское озеро – длинное, как сосиска. До Клязьмы от него километра два по лесу, в котором укромно притаились озера другой, заглохшей, непроницаемой тишины. Жизнь вокруг них как будто остановилась. Здесь можно встретить синюю лягушку! Озера за занавесом своей загадки.
Я пробовал их сфотографировать, но на полученных снимках загадка испаряется – остаются поваленные в воду деревья, зернистая ряска с черным глазком, а укромное исчезает. Ничего, догоним!
Скатившись крутым, песчаным откосом, я бухнулся в Клязьму – дно быстро ушло, залопатил ногами, разбрызгивая воду нарочно шумно… Потом загорал, распрямляя в пальцах стебли травы, – они снова сгибались.
– Ты кто?
– А ты? – недоверчиво переспрашивает белый цветок.
А ты? Василек! Тебя я знаю! Ты клевер, ты пижма! Ты старуха полынь, ты лютик едкий, ты зверобой! Ты пиявка, ты ласточка! Ты…
– А ты?
Опять незнакомый!
Ты дятел, ты кукушка!
А ты чей клич – отрывистый и резкий, как бандитский посвист? Городские курицы тебя забыли!
В небе – белая черта самолета. Прошла моторка.
– О, человек! – изумился кто-то из ее пассажиров.
– А рыба где? – крикнул мне с веселой претензией другой.
– На рынке, – отвечаю.
– Вот и мы так думаем!
…Разбил палатку, никуда не тороплюсь – вечер сам придет.
Ты кто?
Львиный зев!
Туман над поймой висит, как потолок.
Закат вытянул малиновый плавник у края горизонта, а коршун… – я решил, что его гнездо где-то на соснах прямо надо мной, – вот он и недоволен, что я его выкуриваю дымом костра.
Хищники парой взмывают в воздух и издают тревожные, вибрирующие звуки, похожие на лошадиное ржание.
Кусты и деревья облекаются в сумерки. Соловей звенит, как серебряная монета, а то вдруг защелкает да еще изловчится – поди подбери столько звуков в мелодию, а он подбирает, и ему нетяжело – пришла пора!
Свисти, брат, свисти про свои три копейки.
Это я коршуну.
Песня обреченных: ничего своего, свое – бестрепетно.
Даль отколола меня себе.
Я могу отличить баньяновое дерево от бананового, лангура от макаки. Луга эдельвейсов, плантации каучука, «дымовуха» над фумаролой, шары раффлезии – все это я видел и пережил как свое, а то, что под ногами, – пропустил, потерял, не увлекло… Зачем то, что есть, когда есть то, чего нет? Иди туда, не знаю куда…
Самое место мое – в избушке на курьих ножках, с летающим ухватом и зеленоглазым черным котом, воровато косящимся на горшок со сметаной.
А здесь я лишний, да и там я гость – за горбом, за страхом, за темными лесами…
Однажды в сауне, когда мы парились, что-то закоротило, и бело-голубые электрические дуги – убийственно красивые – замелькали в воздухе, так что все посыпались, теряя веники и банные шапочки.
Ей-богу, вдохновение – опасная штука!
Дайте узду!
А сам про себя думаю – нет, не давайте, я не все еще сказал.
Ухтóма – не Ухтохма, ох как не Ухтохма!
Тимофеич там вытащил за ус сома – думал, что это шнурок ботинка, который затонул и лежит на дне. Он взялся рукой и потянул на себя, а «шнурок» – на себя, да так, что Тимофеич чуть за борт не вывалился.