Выбрать главу

В этот период – по памяти, по наитию – он пишет приковавший его судьбу Русский Север. «Заполярный пейзаж» 1947 года открывает дверь в пустынно-сиреневый простор снегов под нервно-желтеющим, чахоточным небом. Вдали, за плоской неподвижной тундрой – тонкая полоска гор, а на переднем плане – поросль узловатых кривых берез, изувеченных снегопадами и яростью буранов. Хорошо на воле! Стой и смотри, пока не забрали – в барак, в вечность… Личная драма и общее дело, общая Родина…

Советские искусствоведы писали об этом на своем языке: «Труд людей на просторах Большеземельской тундры отражен в картинах „Прокладка железнодорожного пути“, „Путь открыт“, „Хановей“ и других. Характерное для Нефедова лирическое восприятие природы нашло выражение в пейзаже „Весна в Заполярье“ (1947), в котором художник запечатлел неповторимое своеобразие наступления весны за Полярным кругом, когда просторы тундры залиты водой и на бесчисленных мшистых островах появляется первая хрупкая зелень. Она придает угрюмому северному пейзажу неожиданную нежность, которая усиливается сочетанием зеленеющих просторов с тающей розово-белой кромкой горных отрогов северного Урала»5.

Казенная лексика убивает все, даже по сути верное замечание или наблюдение.

8

Александр Коверин, художник:

«Я его помню по училищу – зашел седой старичок-преподаватель. Я посмотрел, думаю – он, наверно, и рисовать-то разучился. А это был Нефедов».

«Он учил писать „от себя“, суммируя впечатления от натурных штудий, – вспоминает Галина Кириллова. – Человек восторженный, к тому же интересный рассказчик, он умел пробудить стремление к совершенствованию».

«У него жена по-французски говорила», – подчеркнул Валерий Бахарев, характеризуя своего коллегу и предшественника.

Тот и правда был по-своему совсем не ивановский, органично не пролетарский, но сумевший перетерпеть утомительную ерунду провинциального быта; без истерики и перегибов рассказать о свободе, о здравом смысле. Потому что свобода и есть здравый смысл.

Нефедов обладал прямым, ясным зрением – без богемных выкрутасов и диссидентской бравады. Все его работы – гимн мирозданию, уникальности нашей Матери-Земли, спрятанной под тонкой голубой оболочкой от всепожирающей космической тьмы. Вот о чем он предлагал задуматься и чем дорожить.

«У него нет мелкотемья, – говорит Елена Толстопятова. – О Нефедове писали почти все областные искусствоведы, но на официальном, чиновничьем уровне признания не было. Художники к нему относились как к мэтру. Это был богатырь. Хотя Нефедов был небольшого роста, не заметить его было невозможно. Никаких экстремистских суждений по поводу советской власти он себе не позволял, но он ее не устраивал своим общественным темпераментом, незаемной интеллигентностью. В нем не было никакого себялюбия, бахвальства вроде „кто вы, а кто я“, но в нем было „я могу сделать то, что не сделают другие, – я должен делать“. Он выучил несколько поколений ивановских художников. Иногда говорят: „Среда заела“, – Нефедова не заедала. Ему нравились наша земля, наш город, он хотел здесь жить, воспитывать учеников. Если человек воспевает свою землю и хочет то, чем владеет сам, передать другим, – это патриотизм».

9

Отдельный вопрос – о символизме Нефедова, о степени обобщения в его картинах.

Некоторые коллеги упрекают художника за то, что «живопись у него слабовата», что она «гладкая» и якобы «незатейливая», но сколько стоит такая простота?

Мне кажется, нет у Нефедова никакого символизма. Он как раз из тех одиноких упрямцев, кто предпочитает смотреть на вещи открыто, без обиняков, воспринимать их широким планом, отчего многое в его работах, возможно, и кажется обобщенно-утрированным или опоэтизированно-метафорическим. Но это не метафоры. Жизнь – не метафора. А Нефедов жизни нигде не противоречит.

Ведь если «подковаться», манерничать легко, а Нефедов не прячется ни за одним приемом (он слишком хорошо все их знает и ими владеет), не скрывается за жанром или композицией. Он свободен – свободен в своем зрении, – и постигаемая реальность его не сковывает.

Нефедов, безусловно, видел и «горы Таракташ», и «васильсурские дали» (названия написанных им пейзажей), но это не мешало ему действовать в первую голову творчески, философски. Не копировать и не выпендриваться. Его картины открывают весь мир. В каждой из них есть целая вселенная, а не отдельные ее уголки, даже если подписи наивно подсказывают название конкретной географической местности или объекта, будь то пристань Абезь, кинешемский элеватор или водоем у Дома композиторов.

вернуться

5

Константин Мокров, из книги «Художники текстильного края».