Объявили посадку. Откуда ни возьмись — отовсюду появился один человек, пересек солнце, сбился в кучку у турникета. Вот их два человека: один из дому туда, победитель, — это я, другой отсюда домой, пораженец, — он. Он мне показался так: старший преподаватель, ассистент, аспирант с какой-нибудь кафедры общего дела. Лет за тридцать — под сорок; лицо чуть одутловатое, побелевшее от городской жизни, но еще желтоватое; очки, почти скрывшие широкость скул, узость глаз; белая рубашка, выбритость, портфель еще новенький, лысинка еще светлая; в руке — каракулевый пирожок… Ездил в Москву, вез двадцать банок башкирского меда, руководителю, жил в гостинице, звонил одной знакомой… Страшился дежурной по этажу, путался в вертлявых гостиничных дверях, брался рукой за узел галстука, делал шеей туда-сюда — из зеркала глядело на него не его лицо… Похож, похож! На кого-то он похож… Сейчас вот стоит у турникета, помаргивает на солнце, смотрит на девушку в пилотке — это она, приблизительно, не пришла к нему в гостиницу, — такой вежливый… Ах, ему меньше удалось в эту поездку, чем он предполагал! Можно сказать, ничего не удалось… Судорожно промелькнули в мозгу столбики расходов, где самая верхняя цифра есть два шестьдесят на пять, — что-то щелкнуло — девушка гордо отделилась от общей безобразной толпы и поплыла перед нами, отдельная, пока мы выдавливались, по одному, в турникете. Ах, эта девушка! Пилотка всплыла на самый гребень золотой перекиси и еле там держится, меня с ума свела, ах, пиджачок в талию, еще уже, уже, потом, шире-шире, ах, нога-другая, шаг рвет юбку… и поймал взгляд моего кандидата в науки — он потупился, перетоптался и пропустил меня вперед, молодец такой!
Я иду по плитам аэродрома — как не стать тут походке более упругой! отрываюсь от земли… и впрямь мы летим.
Тот, что о н, сидит впереди меня. Его кликают. Он оборачивается, кто окликнул. Лицо в промежуточном состоянии… Вдруг так сразу расправился, как надувная игрушка, кивнул вверх: «А, это вы, Рафик…» И вот уже разговор: «Захожу в ЦК прямо к нему, прямо в кабинет… так и так, — говорю, — он мне: „Завтра же позвоню, дорогой, завтра же!“ Рафик сидит как в седле, весь внимание, смеется, точно угадывая места, где смеяться, кивает: „ЦК, МК, головной институт? Да, да! И Факира Султановича видели?“ — „Как не видел! Видел!“ — „И Султана Фонтановича?“ Рафик почти не верит от восторга, хотя как он, с другой стороны, может не верить уважаемому… Ах, Рафик, Рафик, Рафинад Сахарович, любезный ты мой Рафик… ну, конечно, видел он Султана Фонтановича, как не видеть… Смотрю: самолет чем выше, чем дальше от Москвы — расправляется мой кандидат, и уже еле видно, как кивает он с вершины своей маленькому, стройному в своем служебном седле Рафику. „Как не видеть, видел…“ — губой пожует и кивнет. Прилетит он в Уфу, я так думаю, очень большим человеком…» Родина! Возвращение.
Отворачиваюсь в иллюминатор — там крыло: каждый раз вот так, в досаде… В таком положении в самолете, по самому, так сказать, жанру, по просьбе композиции, как не вспомнить все то, что мне потребуется в последующем повествовании.
Как случилось так, что Уфа, что именно Уфа — не Москва, не Киев, не мой разлюбимый Ленинград, не даже Одесса, а вот эта неведомая Уфа, промышленный центр, столица Башкирии, заметьте: не столица Мордовии, не столица Татарии, не столица Бурятии Улан-Удэ, не столица Карелии, не столица Дагестана, не столица Кабардино-Балкарии, не тем самым Сыктывкар, столица моей любимой Коми АССР, где я служил счастливо и беспечно в строительном батальоне на территории штрафного… — именно Уфа стала еще и столицей отечественного мотоспорта. Этот мне одесский юмор про Васюки!.. Пожалуйста, вот вам Уфа столица мирового мотоспорта. Однако почему же именно Уфа? Вот о чем я думал, глядя на трепещущее, посверкивающее, такое непрочное самолетное крыло, и не находил ответа.
А я, казалось, уже кое-что знал, Самородов и Кадыров, можно сказать, у меня дома бывали. И на ленинградском мототреке я не иначе как за загородкой, где тренеры да участники, куда никого из смертных посетителей не пускают… Вот я там стою — видите? — отпрыгиваю в сторону, пропуская участника, кричу ему: «Давай, Боря!» — и чуть не попадаю под самокат великого Гены (замечу в скобках, шепотом, — Кадырова!).
Многое уже знал, а почему Уфа, не понимаю. Так стремительно приближалась она ко мне за последний год! Неизбежно все-таки, что я туда лечу… И снова можно содрогнуться при мысли, как все это произошло. Это я-то, знакомый с сотней литераторов и десятком нарушителей общественного порядка, — и вдруг на тебе!.. Самородов и Кадыров — вот кто мои друзья!
Это я утверждаю с дрожанием в голосе. Потому что прежние мои друзья разочаровали меня, а я — их… Случилось это так.
Я собирался надолго уехать из дому и довольно далеко. У меня были мотивы и причина ехать туда. Причина была сильнее. Так вот, перед отъездом, как бы подбивая бабки, решил я пригласить одних своих старых знакомых: очень Уж меня расстраивало постепенное и подспудное мое с ними расхождение. Мы не ссорились, а расходились-таки, когда-то столь дружные и любовные друг к другу. Вот мне и пришла идея, чтобы все как прежде: пригласить, принять со всею любовью… чтобы все было так мило, словно мы и не расставались, а потребность видеть друг друга у нас никогда не пропадала…
Думаю, что здесь и вкралась ошибка, которая привела меня сначала в Уфу, а потом вот к этому тексту.
Вечер, как я теперь понимаю, был ужасный. И описание его я здесь вычеркну…………………………………………………………. и т. д………………………………………………………….. и т. д………………………………………………………….
Так. Вот что следует учесть раз и навсегда: никогда не надо поправлять положение — это все равно что устраиваться поудобнее на эшафоте. Или повязывать петлю перед зеркалом модным узлом (была такая карикатура?).
В эту ночь у меня случился жар — 39,5 (0,5 я прибавляю), а за окном первый заморозок. Я разморозил двигатель, а двигатели эти делаются в городе Уфе. 412-й — будь он неладен! — русский «мустанг», бремя тщеславия и отчаяния…
С той минуты меня круто повело на Уфу.
Начинается рассказ
Не про нас
И не про вас…
Можно было бы, конечно, тут рассказать, как все дальше было с этим двигателем, поскольку я себе здесь все позволяю рассказывать, что надо и что не надо, поскольку окончательно не понимаю, что же надо… О бесконечных хождениях в Апраксин двор в гарантийную мастерскую (точный маршрут этих записок: Апраксин двор — Уфа), о безнадежных замыслах дать кому-нибудь взятку; но крышек головки блока не было и в помине, что и привело меня постепенно к тесному сближению с коллективом, к ресторану «Чайка» и к дружбе с представителем Уфимского моторостроительного завода товарищем Севой Тамойленко.
Вот все-таки есть награда за все мучения — дружба. Дружба настигает твое отчаяние и перегоняет его. Право, стоило разморозить двигатель, чтобы перезнакомиться со всеми этими замечательными людьми! Вот уж действительно, не имей сто рублей… Сто рублей мне стоила крышка, но по рублю за друга это недорого. Если бы обладать терпением и талантом, то вся эта история роман листов на сто, «Улисс» своего рода. Да что там «Улисс»?! Джойсу не под силу написать эпос «Гарантийная мастерская»! Какие характеры, какие типы! Что за подлинные страсти кипят у ограды гарантийной мастерской! Какие социальные срезы, какие возможности крутых обобщений об обществе! Да, написать такой роман — и умереть… Ведь у нас сейчас все — сюжет: и один день, и недели как неделя, и обмен…
Но скоро дело делается, да не скоро сказка сказывается…
Роман этот оставим пока в творческих планах…
А я, даже в этом крохотном очерке, все еще докатиться не могу до того, что же привело меня в Уфу, человека, как бы принципиально не склонного к искусственным решениям и придуманным темам. Какое все-таки имею я непосредственное отношение к мотоциклу?
То ли что у меня жила-была машина!
То ли что я разморозил двигатель?
То ли что идея была с самого начала порочна — созвать не любящих уже друг друга друзей и устроить групповую оргию фальши?