— Зачем же тебе менять крупные, — сказал я, — у меня есть мелкие. — И отдал чайханщику последние копейки.
Инструктор спрятал четвертной обратно. Мы допили наш чай, и он говорил мне что-то, а я — ему.
— Кок-чай, хорош чай, — сказал он и слил остатки чая в пиалу и придвинул мне. Я отказался: два литра горячей воды кипели у меня в желудке, и больше ничего не было там.
Обида пробежала по лицу инструктора.
— Обязательно выпей. У нас говорят: никому не давай остатки чая только лучшему другу.
И мы встали, похлопывая друг друга по плечам и смеясь как братья.
Инструктор посмотрел на часы.
— Ого! — сказал он. — Без четверти двенадцать… Мне надо спешить.
— Ну, спокойной ночи, — сказал я, улыбаясь широко и готовно.
…Я лежал на скамейке в парке и засыпал, слушая, как гудят и клокочут в чистом желудке три литра зеленого чая.
Сколько раз я собирался слазить на ближайшие горы… Интересно ведь. Я же любитель по горам ходить… Да, я очень люблю ходить по горам. Просто нет ничего лучше гор! Да и как здорово это у меня получается! Я лучше всех своих приятелей хожу по горам.
Но вот и месяц прошел на новом месте, а я все так и не сходил в горы, ни разу. Как-то приходишь со смены… пока помоешься, поешь, а там и спать.
Странно получается… Собрался я читать Толстого. Очень я люблю Толстого. Что может быть лучше Толстого! Но вот месяц прошел, как я взял его в библиотеке… и все 55-я страница.
Странно это… Поспишь, поешь, поработаешь… Да и какая же это работа: кажется, сидишь больше, чем работаешь! Перекуры одни. Тут и уставать нечего.
Только ребята говорят:
— Ничего, привыкнешь. Работка у нас в самый раз: сиди себе смотри, как станок крутится.
Или:
— Да. Иногда приходится попрыгать. Или:
— Да, работка-то- медвежья…
То есть каждый раз, как со смены вернусь, начинаю думать, как бы мне на эти горы слазить. Ведь рукой подать. Просто стыд, что за ленивый парень! Так уедешь обратно и ничего не увидишь.
С этими словами да еще с Толстым засыпаю каждый вечер.
Но вот наконец я выбрался. Просто удивительно, каким это оказалось легким делом. А я-то все собирался, собирался… Ничего нет проще. Такими легкими скачками — вверх, вверх… Как птица. Два раза толкнулся ногой — и уже на утесе. Еще раз — еще на утесе, еще выше. Все внизу такое маленькое: вся наша партия, с ее столовой, общежитием, работой, — просто не разглядеть.
Прыг-прыг! Выше, выше. Легкий, как кузнечик.
Прыг!.. Выше уже ничего нет. Я на вершине.
Как это я раньше не догадался! То есть дураку ясно, что за горами все иначе. Оглянешься назад: да, там наша партия, которой уже не видать; желтые, голые, острые камни до самой партии, и ни травинки, разве что редкие, совсем уже выгоревшие клочки между камнями…
А впереди — трава. Зеленая, сочная. Вон она, там внизу. Совсем как у нас дома.
Прыгаю вниз и лечу. Трава все зеленее, ближе. А вот и речка. И лесок подальше. И почему-то там стоит мой дом. Точно, это наш дом. Почему-то мне совсем не удивительно, что мой дом в лесу… Вот выбежал Рекс: его поручили нам на лето. На крыльцо вышла мама. А где же ты? Мне тебя надо видеть. Почему ты не выйдешь на крыльцо?
Я парю над домом. Медленными кругами снижаюсь. Вот уже заметил меня Рекс. Залаял радостно. Все громче, громче…
Сейчас она выйдет, думаю я.
Что-то у меня перестало получаться… Наверно, нельзя было думать о том, как это я летаю. Летаю — и все тут. Очень просто. А как подумал, сразу разучился: куда руки-ноги девать? Так можно и грохнуться. Маму напугаю…
Где ты там застряла?
А Рекс… Ишь разлаялся. Злой… Чего лаешь! Вот погоди, сейчас спущусь…
Да что же это, в самом деле… Падаю. Молчать, Рекс! У-у-ух!
— Вставай, вставай! — сдергивают меня за ногу. — Ну и горазд же ты давить… Да не смотри ты на меня так — не испугаешь. Собирайся поживее. Авария на вышке. Снаряд прихватило. Помочь надо. Все уже на ногах… Вставай…
Это Толя говорит. Так.
Это звезды надо мной. Ночь.
Ну что ж…
Сначала было весело.
— Дай патрубок.
— Убери ногу.
— Ну-ка… Хоп!
— Да не так…
— Убери руку!
— Ключ на двадцать два.
— Взя-а-а…ли!
— Да не туда!
— Р-р-раз!!!
— Еще-о-о… Р-р-раз!!!
Но вот к утру все наладили. Настроили. Приступили.
Трень-бом! Трень-бом!
Раз-два! Раз-два!
Трень-бом! — это мы стучим бабой. Р-р-раз! — приседаем, тянем канат вниз. Баба взмывает вверх. Восемьдесят килограммов в бабе. Баба стукает по хомуту. Снаряд подается вверх. Два! — распрямляемся. Канат ползет вверх. Баба опускается вниз, садится на нижний хомут… Р-раз — трень! Два — бом! Трень-бом!
Раз-два!
Приседаем — разгибаемся.
В голове пульсирует кровь. Сердце стучит во всем теле. Стучит в ушах. Грохочет баба. Кажется, что ритм бабы совпадает с ритмом сердца. И еще лезут в голову какие-то слова, имена, строчки… Влезет одно и звучит в голове до бесконечности, в ритм ударов сердца и бабы.
День-ночь. День-ночь. Раз-два!
Трень-бом!
Мы идем. Мы идем. Бом-трень!
Вверх-вниз!
Разгибаемся — приседаем.
Трень-бом! — никакой уже мочи. Но у них, рядом, есть ли у них мочь? А они тянут.
И я тяну. А в голову заползают какие-то глупости…
Трень-бом!
Мы идем… Вверх-вниз!
«По Африке» — не влезает в ритм.
При чем тут Африка?
Раз-два! Раз-два!
Впрочем, хорошо, что эти глупости заползают. Отвлекают от того, что трудно.
День-ночь.
«Ночь, день и еще ночь… Вернулся муж. Любовника спрятали в шкаф. А муж провел с женой ночь, день и еще ночь…» — это из анекдота.
Нет, это уже невозможно. Как они еще могут! Когда надо тянуть вниз, я извиваюсь, как червяк! А разгибаюсь даже слишком поспешно.
Трень-бом! Раз-два! Разгонись — согнись! Вниз-вверх…
…У меня ведь болело горло. Точно болело. Поэтому мне и трудно. Надо объяснить и уйти…
Раз-два! Трень-бом!
День-ночь. День-ночь и еще день.
Сколько можно! Хватит уже.
— Хватит, ребята, передохнем, — говорит старший мастер.
Передохнем… Передохнем — это да. Мы отваливаемся от каната, как насосавшиеся пиявки. Отваливаемся и лежим. Никак не распрямить ладони. Только через пять минут кто-то из нас соображает, что можно закурить. Закуриваем.
Боже, как хорошо! Солнышко над нами. Припекает. Высыхает пот, натягивается кожа на лбу и скулах. Ветерком потянуло. Дымком. Сколько можно — так пролежать? Без конца. Зачем это надо — двигаться? Кто это выдумал?.. Человек создан для лежания. Так хорошо… Все гудит, ноет, переливается внутри. И, как в детстве, кто-то говорит за меня, какой-то Сережа…
— Толик, а Толик… — говорит Сережа.
— М-м-м…
— Совсем я заболел вроде. Вечером еще горло болело. А теперь совсем не могу. Сердце, слабость…
— Конечно, Сережа… Чего ж тебе тут мучиться. Раз болен. Ведь это сверх смены. Чего тебе мучиться. Раз слабость… Конечно, Сережа, иди домой. Чего уж мучиться.
— Да, пожалуй, — говорит Сережа, — а то очень уж горло болит.
— Иди, иди, Сережа… Только старшому скажи.
Но я почему-то не подхожу к старшому и не говорю, что болен. Все собираюсь — и не иду.
Так сладко… Так расслабиться- это еще надо суметь. Вот так бы и лежать…
— А ну, ребятки, хватит, отдохнули. Передохнули и еще наддадим. Уже целый сантиметр выполз. Если мы еще так наддадим — еще выползет.
В эту минуту я ненавижу мастера… Ну и морда! Трень-бом! Трень-бом!
И сколько ни колоти — хорошо, вылезет на сантиметр. А то и того нет. Но мастер говорит: хорошо идет. Главное — нельзя останавливаться. Еще немного, а там само пойдет. Словно кто-то держит снаряд на глубине двести метров. Называется это прихват. Вот если сейчас мы не выколотим снаряд бабой, то уже ничем не поможешь… Ну, еще немного, ребятки… А там само пойдет. Трень-бом! Вверх-вниз. Раз-два! Разогнись-согнись. Аи да баба! Ну и баба… Это баба. Баба-баба. Трень-бом-баба! Бим-бом-баба!