Я хотел улететь, как она. Хотел парить вместе с ней в небе, уносясь к северу, к фьордам.
Мой отец слыл монахом. Для него, утверждал он, с женщинами покончено. На самом же деле у него было несколько любовниц одновременно.
Отец страдал манией секретности. Даже словарь он использовал шпионский: «один человек» у него означало друга, «контакт» — встречу, иногда он даже отправлялся на «разбор полетов».
Как настоящий тайный агент, он скрывал от меня информацию. Семья — это ведь тоже система передачи информации. Мой отец перекрывал все каналы, которые могли привести ко мне. Растил меня в духе секретности. Но Рабиновичи любят свою семейную легенду. Я подрастал, и мало-помалу мне была передана структура этой мифической истории: мой дед, который сошел с ума, подрался с поляками и спровоцировал погром; тетя Ривка, умершая от истощения в Освенциме; тетя Сара, слишком красивая, чтобы нравиться мужчинам; дядя Арье, герой без страха и упрека; его дочь Мартина, шизофреничка; Йоси, дитя кибуца — очень неуравновешенный! Обращаться бережно! Целый эпос, целая летопись, абсурдная и разрозненная мозаика. Пробелы заполняются ложью. Ложь конкурирует с правдой. Версии то противоречат друг другу, то сливаются в одну.
Все это я узнал от других Рабиновичей. От отца — ничего. Ни словечка! Мой отец умел хранить секреты…
Видеть отца мне стало мало-помалу мучительно. В его присутствии я чувствую себя неуютно. Он это знает. И не спускает с меня глаз.
Одна из наших самых памятных ссор случилась потому, что я решил назвать моего второго сына Эрнестом. Эрнест Вербос — так звали сына колбасника с улицы Рожье. У Эрнеста Вербоса были всегда красные щеки и блестящий нос. Он не очень хорошо говорил по-французски, то и дело вставлял фламандские слова, которых я не понимал. Я потерял его из виду в 60-х. А одно время он был моим лучшим другом.
Мой отец считал это имя смешным. Он заклинал меня придумать другое. Я стоял на своем. Отец пригрозил мне: если я назову малыша Эрнестом, он, мол, не признает его своим внуком! А с самого рождения Эрнеста он от него без ума.
Но самая жестокая ссора случилась позже. И тоже из-за Эрнеста. У него были неприятности в школе. Папа считал, что его надо перевести в другую. Я возразил:
— Рано или поздно все начнется снова…
— Это еврейская школа, да? — перебил меня отец. — Ты хочешь, чтобы он остался в еврейской школе? Это престижно? Это придает веса в общине?
Я так и замер с открытым ртом. Он вывел меня из себя (что со мной бывает редко). Он обозвал меня националистом, фашистом, религиозным фанатиком. Я его в ответ — закомплексованным евреем (я так не думал).
Он вышел из комнаты со слезами на глазах. Мое сердце бешено колотилось. Целый час я не мог успокоиться.
Разумеется, он был прав. Я перевел Эрнеста в другую школу. Больше с ним проблем не было.
Это ведь не я хотел, чтобы Макс и Эрнест ходили в еврейскую школу. На этом настояла их мать, Ариана-один. Хотя она не была еврейкой, так же как и Ариана-два.
Обеих женщин моей жизни звали Арианами. Это случайность. Рабиновичи различали их, присвоив каждой номер, по аналогии с европейскими ракетами. Я и сам привык называть их «Ариана-один» и «Ариана-два».
Кроме имени у них была еще одна точка соприкосновения: обе были без ума от иудаизма. Меня иной раз бесило, как они на нем повернуты. Мы даже ссорились. Они и замуж-то выходили скорее за иудаизм, чем за меня. Таким образом Ариана-два недвусмысленно отмежевалась от отца, умеренного антисемита. У Арианы-один интерес к евреям был, пожалуй, нездоровым: она читала все книги о концентрационных лагерях. Это пугало меня, раздражало, огорчало, но поговорить с ней я не решился. Ариана-один не хотела детей. И все же она их родила: противозачаточные таблетки тогда еще не появились. Ариана-два детей хотела, но не родила, у нее было что-то не в порядке с трубами. Ариана-два любила экзотические растения и хорошо умела за ними ухаживать. Ариана-один их тоже любила, но ничего в них не смыслила: меньше чем за неделю у нее засыхал любой кактус. Обе были левши. Обе читали Анри Труайя, но вторая обожала Саган, которую первая терпеть не могла. Ариана-два не любила целоваться в губы. Ариана-один не давала мне трогать ее ноги. Ариана-один вздрагивала от малейшего шума. Ариана-два хотела стать танцовщицей, но бедра у нее были широковаты и низковаты. Ариана-один любила бегать, задолго до моды на оздоровительный бег трусцой. Ариана-два постоянно сидела на диетах. Ариана-один ела все подряд, не прибавляя при этом ни грамма. Ариана-два очень нервно водила машину; когда она была за рулем, меня укачивало. Ариана-один, кажется, вообще не водила. Ариана-один была блондинкой, Ариана-два брюнеткой. У Арианы-один был очень красивый голос; она даже когда-то пела в хоре. Ариана-два коллекционировала фигурки птиц. Ариана-один жертвовала деньги неправительственным благотворительным организациям. Ариана-два любила собак, а кошек не любила. Ариана-один часто засыпала с большим пальцем во рту. Ариана-два просыпалась очень рано и сразу вскакивала. У Арианы-один рос тончайший светлый пушок у корней волос. Это было видно только под боковым светом. У Арианы-два были округлые, немного тяжеловатые руки. Иногда Ариана-один подпрыгивала на месте, как девчонка. Ариана-два порой смотрела испуганными глазами, всего несколько секунд, а потом встряхивала головой. Кожа Арианы-один пахла свежим хлебом. Ариана-два любила, когда я гладил ей затылок. Ариане-один нравилось, когда ее кусали. Ариана-два мурлыкала. Ариана-один, когда кончала, смотрела на меня полными ужаса глазами. У Арианы-два вырывались иногда долгие вздохи, глубокие и очень печальные.