С того дня, несмотря на его ложь, крики, рукоприкладство, несмотря на все это, присутствие отца меня успокаивает. Я ненавижу его, но мне с ним спокойно. Я знаю, что он здесь, всегда рядом, присматривает за мной, что он увидит опасность раньше, чем я, и сделает все, что угодно, чтобы спасти меня, спасти нас, двух своих дочек, которые не могут с ним разговаривать, не срываясь на крик, не дуясь, не сходя с ума.
На самом первом этапе моей психотерапии я должна была признать, что отец — не единственный источник моих страхов, что есть и кроме него «виноватые». Моя мать, и прежде всего молчание матери, тоже были почвой, на которой выросли некоторые из моих неврозов. Потом мне пришлось отринуть целиком и полностью саму мысль об их вине. Это неконструктивная точка зрения.
Слишком долго я видела в моем отце только мучителя, а в матери только жертву, в то время как оба они и жертвы, и мучители, оба живые люди. Они сделали что могли и дали что имели, то есть немного.
Я помню мать всегда настороже, встревоженную, как воробушек. Она боялась, что мы обожжемся, ошпаримся, что нас ударит током или одна из двоих упадет с лестницы. Конечно, стоило ей отвернуться, мы и обжигались, и шпарились, и совали пальцы в розетку, и я падала с лестницы четыре раза, к счастью отделываясь синяками.
Моя мать всегда повиновалась своим мужьям — они подавляли ее. Ее нынешний муж, месье Штейн, категорически запретил ей видеться с нами и даже переписываться. Мне бы возненавидеть его за это, но я, к сожалению, его понимаю. Он боится нас — не только нашего отца, но и двух его дочерей с неустойчивой психикой. Да, неустойчивая психика у нас обеих. У Мартины это более очевидно — может быть, оттого, что она не копит ничего в себе. Она выплескивается — и лечится своими приступами. Творит свое безумие, чтобы освободиться от него. Мне кажется, в ее припадках всегда есть что-то показное и театральное.
Кстати, благодаря этому, заставляя себя видеть в ее поведении лишь спектакль, я убереглась от травмы, которую могли нанести мне эти припадки. Я была совсем маленькая, лет семи, когда пришли санитары и забрали ее в больницу. Я заставила себя думать, будто это какое-то театральное представление: папа и мама притворяются детьми и плачут, а Мартина надсадно кричит, как трагическая актриса, и заламывает руки, и мечется, и закатывает глаза, и пускает слюни. Позже — смена декораций: тетя Сара, красивая, как никогда, настоящая звезда семьи, пришла и ругалась с отцом, оба кричали, тетя Сара выходила из себя и воздевала руки еще выше и еще демонстративнее.
На меня никто не обращал внимания. Я бегала туда-сюда. Наблюдала за всеми с любопытством, как ценитель искусства в галерее. Я, наверно, не осталась совсем равнодушна к разыгравшейся на моих глазах сцене, но свой страх загнала глубоко внутрь, так глубоко, что просто вычеркнула из жизни старшую сестру: неделю спустя я напрочь забыла о ее существовании. Долгие месяцы я считала себя единственной дочерью. Это продолжалось до начала ссор, которые закончились разводом родителей. Пожалуй, «ссоры» не совсем то слово: они не кричали друг на друга, просто разговаривали — холодно, цинично, с подспудной яростью, от которой я на сей раз не смогла себя уберечь, эта ярость больно ранила меня, и я каждый вечер засыпала в слезах. Однажды, во время очередного скандала, кто-то, кажется мать, произнес имя «Мартина».
Это меня огорошило. Кто такая Мартина? Это имя о ком-то мне смутно напоминало, но о ком?
Я пыталась выкинуть из головы это имя, снова его забыть, но оно открывало одну за другой двери, которые я захлопнула в своей памяти, и образ сестры стал поистине преследовать меня. Иногда мне чудилось ее присутствие за спиной, я резко оборачивалась — никого. Она являлась мне во сне. Засыпая, я видела ее силуэт — то в какой-нибудь тени, то в отсвете на стекле. Мало-помалу возвращалось воспоминание, по частям: сначала ее лицо, улыбка, запах, голос, потом походка, слова, фигура; мне казалось теперь, что сестра никуда не девалась, она всегда была здесь, рядом со мной, а однажды вечером мне внезапно вспомнилась до мелочей вся сцена отъезда Мартины, та самая сцена, которая стала причиной и моей амнезии, и моего волнения, и страха, который я загнала внутрь, когда сестру увозили, — все это разом вспомнилось и перевернуло меня. Мне вдруг до смерти захотелось ее увидеть. Я только что легла спать, погасила свет. Сидя в постели, я отчаянно замотала головой и закричала: «МАРТИНА!» Но ее не было, она не возвращалась, и я продолжала выкрикивать ее имя, громче и громче, во все горло, до головокружения.