Эли объединял семью. Он помогал деньгами сестрам и брату, когда те нуждались. Давал им советы, пристраивал на работу, наставлял. Они всегда могли на него рассчитывать. Эли был не из тех, кто заставляет себя просить.
Благодаря ему я знаю, что и после моей смерти дети будут держаться вместе и помогать друг другу так же, как при мне.
Ривкеле я родила так легко, что сама удивилась. Больно, конечно, было, но никакого сравнения с первым разом, я даже недоумевала: как? И это роды? Всего-то?
Ривкеле верила в доброту людей. Ей часто приходилось разочаровываться, и она плакала. Достаточно было другим детям пригрозить ей или даже просто подразнить, как моя дочка ударялась в рев. Иногда она боялась выходить из дому — так и держалась целыми днями за мою юбку.
С самого начала Ривкеле ревновала к Саре. Однажды, когда ее сестра была еще грудным младенцем, Ривкеле спросила: «Зачем нам еще одна девочка? Есть же я!» И расплакалась.
Сара очень быстро поняла, что сестра ее боится, и пользовалась этим. Она вертела ею, как хотела, запугивала ее, дразнила. Иной раз Ривкеле, выйдя из себя, щипала сестренку. Сара тотчас начинала визжать и голосила, пока кто-нибудь не прибегал на крик. Она жаловалась на Ривкеле, да так, что та всегда оказывалась виноватой и получала трепку. Даже я попадалась на Сарины уловки.
Когда Залман от нас ушел, Ривкеле загрустила, и ничто не могло ее развеселить. Просто выходить из дому каждый день было для нее подвигом. По ночам она просыпалась от кошмаров и до утра не могла уснуть. Ей получшало только лет в двенадцать, или тринадцать, или четырнадцать, в ту пору, когда я прятала в доме молодого коммуниста с родимым пятном на лбу. Они виделись наедине, тайком, но так часто, что я в конце концов заметила. Мне бы разлучить их сразу, отхлестать Ривкеле по щекам, а парня, коммуниста этого, вышвырнуть за дверь. Он говорил с ней, он вселил в нее уверенность, он заразил ее коммунизмом, ибо этот окаянный коммунизм — зараза не лучше чесотки или холеры.
До сих пор мне порой думается: зачем только я пустила в дом этого коммуняку? Когда Звулун, брат Залмана, попросил меня его спрятать, надо было сразу отказаться. Но Звулун помогал нам деньгами. Только благодаря ему мы не пошли по миру.
Я в тот день отправилась на базар купить капусты для супа на ужин. Возвращаясь, я всегда проходила мимо мастерской, где работал Звулун. Он увидел меня в окошко и окликнул. Я хотела было зайти в мастерскую, но он уже вышел и, взяв меня за руку, потянул в комнату: «Поди-ка, сестрица, сюда, просьба у меня к тебе будет».
Звулун жил там же, где и работал, в крошечной каморке за складом. Хозяева мастерской, братья Ашкенази, сдавали ее ему почти даром. Стены в ней были из простых досок, так плохо пригнанных, что в щели задувал ветер. От одного его свиста пробирал озноб. Потолок был такой низкий, что приходилось нагибаться, чтобы не задеть балки. Каморка была слишком тесной, чтобы в ней жить, наверно, раньше она служила кладовкой или чуланом. Но Звулун ухитрился сделать из нее уютную, опрятную комнатку и даже украсил занавесками в цветочек и гравюрками в рамках, которые он сам сколотил из дощечек. В самом темном углу стоял, ссутулившись, грязный светловолосый человек. Одежда на нем была потрепанная, вся в пятнах, местами порванная — но городская. Этот человек не был евреем. Глаза его смотрели испуганно.
Мы с незнакомцем смерили друг друга взглядом, без враждебности, но оба настороже, как лис и ласка, нос к носу столкнувшиеся на лесной полянке.
Звулун объяснил мне, кто он: коммунист, его ищут за политическую деятельность, если найдут — посадят в тюрьму.
— Спрячь его, — попросил он.
Я вздрогнула. Молодой человек весь сжался, словно боялся, что я накинусь на него с кулаками.
— Да он же гой! У меня что, без него забот мало? Трое детей на руках! Денег ни гроша! Все местечко меня презирает!
— Вот именно, — ответил на это Звулун тихо, почти шепотом. — Кому ж его прятать, как не тебе?
Я посмотрела на Звулуна, на его крысиную мордочку: нижней челюсти у него почти не было, а выпученные глаза косили, но улыбался он так ласково, что на лице проступало что-то ангельское. И я поняла, что это за него мне надо было выйти замуж, а не за его брата, книгочея-дурака.