Я позвонил.
Я ожидал увидеть монстров. А это были обычные люди, не красавцы, не уроды, и в сеточках морщин, в мимике, в голосах я то и дело видел кусочки Пьера — и Пьера прежнего, до болезни, и Пьера сегодняшнего, превратившегося в живой скелет.
Мать Пьера подала мне кофе в большой кружке, щедро разбавив его молоком. Я выпил маленькими глотками. Они смотрели, как я пью, мать с кривоватой улыбкой, отец с серьезным лицом. Когда я допил, отец сказал мне:
— Идемте со мной. На улицу.
Он увел меня в лес. Я с трудом поспевал за его размеренным шагом. Он, видно, был человеком крепким, привычным к физическому труду, нечувствительным к суровости климата — полная противоположность мне. Не пройдя и ста метров, я уже устал, почти новые вельветовые брюки внизу пропитались грязью, но я не мог замедлить шаг. Ради Пьера я должен был выдержать.
Наконец отец остановился в подлеске. Прислонясь спиной к дубу, скрестил руки на груди, такой же широкий и массивный, как это дерево.
Он посмотрел сумрачным взглядом прямо в мои глаза. Спросил:
— Вы его?..
Ему было невыносимо закончить фразу. Я покачал головой.
— Вы тоже?.. — спросил он еще.
Это слово он попытался произнести, будто пережевывал его, но выплюнуть так и не решился.
— Да, — ответил я, — я гомосексуалист.
Он посмотрел на меня почти испуганно.
— Он умирает? — Отвернувшись, он гладил правой рукой кору дуба.
— Да. Он хочет вас видеть.
Старик повернулся и зашагал, не говоря ни слова, назад, к дому из красного кирпича.
Мать Пьера порывалась оставить меня обедать, уговаривала, чуть не плача, но я не мог больше выносить ни этот интерьер дурного вкуса, ни их тяжелых взглядов, ни собственного бессилия. Я сослался на важную встречу и вернулся в Брюссель.
В следующие дни я Пьера не навещал. Что я мог ему сказать? Была ли эта поездка к его родителям победой? Поражением? Я не знал.
Неделю спустя мне позвонила мать Пьера: они приедут повидать сына в следующий четверг. Меня тоже просили прийти.
Я ждал их у больничной палаты. Сначала я их не узнал: оба принарядились, она была накрашена, он, в синем костюме, еще больше походил на своего сына.
Я пожал им руки. Мать, кажется, едва не поцеловала меня, но в последний момент удержалась. Отец избегал встречаться со мной взглядом.
Они вошли в палату.
Пьер улыбнулся им и сказал просто, как будто они расстались вчера:
— Здравствуй, мама. Здравствуй, папа.
Отец стоял неподвижно. Он смотрел на своего исхудавшего, как скелет, сына, на его обведенные желтыми кругами глаза, лицо в пятнах, поредевшие волосы белее его собственных, пересохшие губы. Он плакал. Не сказав ни слова, он шагнул к Пьеру и обнял его.
Я поспешно покинул палату. Лучше было подождать их за дверью.
Через два часа они вышли. Отец метнул на меня недобрый взгляд:
— Я предпочел бы не видеть его в этом состоянии.
Я уставился на свои ботинки. Сжал кулаки (и впрямь мог бы ударить).
— Я делаю это не для вас. Для Пьера. Это он умирает. Не вы.
Я еще постоял, разглядывая свои ботинки, шнурки, высматривая отсветы неоновых ламп на коже. Когда я поднял голову, родителей Пьера уже не было.
Через полтора месяца Пьер умер.
Слишком много раз я слышал эту короткую фразу: «Я ВИЧ-положительный».
Сам я не боялся этой болезни: я был осторожен. Всегда предохранялся. Для меня резинка презерватива сама по себе сексуальна. Ее запах и холодок меня возбуждают.
Я по определению не должен был подцепить эту болезнь.
В ту пору я понял, что все в моей семье знают, кто я. Напрямую со мной об этом не заговаривали, даже мать и отец. Но никто при мне словом не обмолвился об эпидемии, даже не произносил слова «СПИД», а если кто-то посторонний о нем упоминал, старались переменить тему.
В университете, в начале второго цикла, я познакомился с Мари.
Я тогда пропустил несколько лекций по истории критики. Никого из своего потока я пока не знал и ходил по рядам, спрашивая, кто одолжит мне конспекты. Одни бормотали в ответ какие-то пустые отговорки, другие пускались в многословные объяснения, которых я не слушал, третьи ссылались на неразборчивый почерк.
Последняя, к кому я подошел, девушка в верхнем ряду, посмотрела на меня молча, насмешливо и чуть подозрительно. Девушка была хорошенькая, хрупкая, с ямкой на круглом кончике большого носа.
Она открыла свой портфель, достала десяток страниц и протянула мне. И огорошила вопросом:
— Чем расплачиваться будешь?