Все убедительно, но почему-то не убеждало.
— Я только знаю, что я за нею гнался. Такой большой, да еще с крыльями — и гнался за маленькой девочкой. Догнал, еще бы не догнать! Перехватил! И отнес обратно — туда, откуда она убежала, потому что там ей было плохо. А там ничего не изменилось, та же Фартушнайка, тот же Засос.
— Засоса я угомоню.
Прилетели, на том разговор и кончился. Да и зачем было разговору продолжаться, если они не понимали друг друга?
Не понимали друг друга! Это же ненормально! Как могут они с Ниной не понимать друг друга? После того как он ловил ее в воздухе, а она кричала: «Еще! Еще!» Наверное, это временно, наверное, они снова поймут друг друга. Обязательно!
— Ну до свидания. Все-таки спасибо, хоть ты и выдумываешь тоже невесть что. Почти как Светка.
«Почти как Светка» — вот и Нина другими словами сказала то же самое: что он еще не вошел в мир взрослых. Или он сразу в двух мирах — и во взрослом, и в детском? А еще и в птичьем, — недаром в него стрелял браконьер…
Нина побежала догонять Свету, но на бегу обернулась, посмотрела обещающе и чуть виновато — Костя невольно улыбнулся и уже не сомневался, что они поймут друг друга. Не могут не понять друг друга. Не могут друг без друга!.. И все-таки осталось смутное беспокойство.
Пожалуй, впервые в жизни он не знал, хорошо ли поступил. То есть по общим меркам даже очень хорошо: он понимал, почему Нина с облегченным вздохом сказала: «Слава богу!» В замкнутом мире детдома своя шкала ценностей, и ЧП, побег — худшее, что может случиться, если считать по этой шкале; и там, в детдоме, невольно начинает казаться, что шкала эта — абсолютная. Но очень многие и вне детдома согласятся, что Костя поступил превосходно! Он и сам так считал вначале. Вернее, он просто не раздумывал, он летел, потому что попросила Нина, но в этом недуманье уже была оценка, уже было согласие с общей шкалой: ведь никогда бы Костя не совершил в недуманье того, что считал заведомой жестокостью, заведомой подлостью! А вот за Светой погнался. И только потом почувствовал, что вышло нехорошо — нехорошо по другой шкале ценностей, непонятной воспитательницам детдома.
А кому понятна эта странная шкала, по которой он теперь мерил свой поступок? Отцу, матери? Вряд ли. Пожалуй, Лоське. Ну и Дашке — само собой. Лоська появится неизвестно когда — как всегда внезапно, без предупреждения. А Дашке можно рассказать.
Со мной произошел случай похуже.
Наша старинная квартира имеет черный ход, как это полагалось раньше. И вот я спустился по черной лестнице с мусорным ведром. На ночь глядя, в двенадцатом часу. Мороз стоял редкий для нынешних слякотных зим — под тридцать.
Вышел, тороплюсь скорей добежать до баков и назад — и вдруг вижу, там, в углу двора, около баков, что-то лежит. Кто-то. Да это наш сосед Василий Никитич! Пьян в дрезину.
И вот первая мысль: освободились, заживем теперь спокойно! Только вчера он устроил очередной скандал, стучал в нашу дверь ногой, обругал самыми грязными словами и меня и маму. Я перетерпел, а у мамы снова припадок. А сделать мы ничего не можем: он ведь хитрый, устраивает скандалы без свидетелей, так что в милицию жаловаться бесполезно. Иметь бы мне мускулы, как у штангиста, я бы ему дал как следует. Да он бы и сам тогда не приставал. Но мускулы как раз у него, мне с ним драться — никаких шансов. Да к тому же очки — разобьет для начала, и я сразу как летучая мышь в яркий день. Да, никаких шансов — и вот вдруг шанс! Вряд ли кто еще появится здесь, у мусорных баков, в двенадцать ночи; а если просто идти по двору, то здесь, в углу, пьяное тело не заметишь. Значит, оставить его здесь — и ничего больше не надо. При таком морозе. Сам напился, сам свалился — сам виноват… И никто больше не стучит ногой в дверь, не ругается матом, не сбивает маму, когда она идет с кастрюлей в руках… Да разве это жизнь, когда вздрагиваешь при стуке входной двери: он?! каков сегодня?! А всего-то: не заметить лежащего, подняться к себе, лечь спать. Сам напился, сам свалился — сам виноват…
Я уже двинулся обратно к черной лестнице — и не смог. Вернулся, потащил шестипудовое тело. Ругал себя, презирал, но тащил. Едва не надорвался. Он противный, вонючий… Затащил на лестницу и там оставил: лестница у нас хоть и черная, но отапливается хорошо — не замерзнешь.
Если бы я решился, оставил его там у баков — ведь сам же свалился, сам виноват! — я бы никогда никому не рассказал об этом — ну и понятно. Но и о своем как будто бы благородном поступке я тоже не могу рассказать. И меньше всего маме. Конечно, она не решится сказать вслух: «Зря ты так сделал!» — но подумает невольно про себя, не может не подумать! Наверное, у всех у нас бывают мысли, в которых мы не решаемся признаться никому и никогда.