Что мог Костя сказать девочке? А Валька и не ждала никаких слов, выпалила сразу тем же шепотом:
— Я, когда вырасту, я им отомщу! Мальчишки читали, как один француз всем отомстил через тридцать лет. Вот и я, когда вырасту, — за Свету и Кубарика!
Ну и ну — вот где отозвался бессмертный граф Монте-Кристо!
— Ты никому не скажешь, Костя? Ты ведь поклялся!
— Конечно, не скажу.
— Ой, надо Кубарика вытащить. Мы его хотим похоронить назло Фартушнайке! И могилу украсим, чтобы цветы каждый день! Назло! И потому что он хороший. Надо вытащить, он сейчас в котельной. Там дядя Толик тоже лежит. Напился и лежит. Обнял Кубарика и плачет. Сам убил, сам плачет. А Фартушнайка не заплачет ни за что! Он поплачет и заснет пьяный, тогда мальчишки вытащат Кубарика — они обещали. Ну помни про клятву!
Валька убежала.
Да, к счастью, не растут здесь нормальные дети по Фартушнайке — которые нормально бы реагировали на то, что застрелили их собаку. А как Фартушнайка представляет нормальное реагирование? Вымыли тщательно руки и пошли парами в столовую? А там им по лишней порции мороженого, чтобы не переживали? Что же надо иметь в голове, какие уродливые мысли, чтобы мечтать о таких вот нормальных детях?! Дети сопротивляются, они же прекрасные дети. Но такая Фартушнайка знает, чего хочет, она уверена, что всегда права, и прет напролом. Глупость самоуверенна и прет напролом, а люди умные и совестливые подвержены сомнениям, в какой-то момент они могут заколебаться и отступить — как Нина, как Ольга Васильевна. Только дети не заколебались и не отступили, прекрасные дети…
Костя занялся такими рассуждениями, потому что ему нечего было делать, кроме как рассуждать: Нина сейчас собирается в больницу — вот только вернется Ольга Павловна, скажет, куда отвезли Свету; ребятишки обсуждают, как и где рыть могилу Кубарику — печальные дела, но дела, а Костя ни при чем… А мог ли он что-нибудь сделать, чтобы не произошла трагедия? Мог, он уже понял теперь, что мог, вот только понял слишком поздно: надо было бы взять к себе Свету с Кубариком, чтобы не могла до нее дотянуться Фартушнайка. Мог… А может ли он хоть что-то исправить сейчас?! Исправить?.. Что уж теперь исправишь!..
Но хотя бы — чтоб больше не повторялось!
Фартушнайку, конечно, и так уберут из детдома — не потерпит же Ольга Михайловна воспитательницу, которая организовала стрельбу в спальне, довела девочку до того, что та прыгнула из окна… Уберут. Но где в другом месте вынырнет она?! Такие, как Фартушнайка, обычно непотопляемы! В каком другом детдоме? Интернате? Пионерлагере? Со своими убогими представлениями о нормальных детях.
Да, невозможно уследить, где вынырнет Фартушнайка со своим дипломом воспитательницы. А нельзя ли сделать так, чтобы вынырнула она другой, изменившейся?! Чтобы трагедия научила чему-то и ее?!
Оставаться в «Козликах» не было смысла. Костя взлетел. Но не хотелось и домой. Он летал кругами над лесом, над озером. Без цели. Чтобы устать и не думать. Но думал, думал, думал.
Можно ли их исправить, злых и глупых, или это безнадежно? И откуда они вообще берутся? Если бы Костя знал, что на некоей планете существует жизнь, и что пирамиду живых существ там венчают существа разумные, он бы, естественно, вообразил картины гармонии, когда разумные существа берегут жизнь на своей планете, организуют общество так, чтобы все жили счастливо, чтобы раскрывали свои способности на пользу всем и не во вред никому… Нет-нет, пора бы Косте поумнеть и не мечтать о таких идиллиях, слишком похожих на картины райских блаженств. Вот если бы человек появлялся на свет готовеньким — разумный и добрый — тогда, может быть, и существовал уже земной рай. Но человек-то создает себя сам, создает мучительно, карабкается наверх к разуму и доброте — и снова, и снова срывается вниз… Как говорил Сапата? «Революция в обществе — знаю, революция в человеке — не знаю». Сапата не знает, так куда же Косте? А должен он узнать, должен! Самое важное земное знание — об этом.
Костя вспомнил, как попытался избавить маму от корыстных и тщеславных мыслей, от мелочного высокомерия, так неприятно проявлявшегося иногда — вот хоть когда она распекала почтальоншу, — попытался избавить от этого душевного мусора так же, как избавлял от головной боли. И ведь получилось, кажется?! А что, если попытаться тем же способом излечить от глупости и злости Фартушнайку?! Конечно, их с мамой нельзя сравнивать, как нельзя сравнивать небольшой поверхностный нарыв с сепсисом. Но ведь если продолжать аналогию, и небольшой нарыв, и общий сепсис вызываются одним и тем же микробом (не зря же Костя получил за школьные успехи золотую медаль!), более того, нелеченый нарыв может постепенно перейти в сепсис — и лечат их одними и теми же антибиотиками. Так что, если попытаться?! Но как?! Прийти к Фартушнайке и сказать: «Вы глупая и злая, сядьте в кресло, сейчас я вылечу вас от глупости и злости!» Нет, не захочет она лечиться, она же, как все ей подобные, уверена в своем уме и прочих добродетелях. Наверняка уверена!