Вот так — коротко и решительно. Ну, Славка никогда не скрывал своих мнений. (Нудным моралистом оказался и учитель литературы: поставил Славке двойку за «толпу».) Конечно, он без пяти минут мастер. Но все равно я бы никогда не решился на такую откровенность. А ведь правда: мечтаешь всегда о чем-то исключительном; не верю, что кто-то мечтает быть таким, как все. Во всяком случае не я.
Но между мной и Славкой глубокая разница: он — кто-то, он имеет право громко сказать о себе. А кто я?
У нас на ферме скандал. Бесценный Игнатий Платонович обнаружил, что его недостаточно ценят. Хуже того — травят. Обнаружил из того, что его не выдвинули в членкоры. (Я, каюсь, не сомневался, что его и выдвинут и выберут.) По случаю такого афронта И. П. закатил сцену ученому секретарю. Хоть бы закрылся в кабинете, а то у всех нас на глазах:
— Здесь заговор, настоящий заговор! Создаются невыносимые условия! Для творческой работы нужно душевное спокойствие, а я его совершенно лишен! Я перестал творить! Для меня, прожившего творческую жизнь, это трагедия!
Бедный секретарь попытался что-то возразить. И вызвал громы на свою голову:
— Ага! Я так и знал! От вас все идет, от вас! Я хотел вас уважать, я не верил, но теперь вижу! Сначала создать такие условия, что я лишен возможности творчески работать, а потом меня же обвинить в бесплодии! Остроумнейший план! Чувствуется рука, закаленная в научных битвах!
В этот момент И. П. выглядел почти торжествующим: восторг разоблачений. Не надо в цирк ходить.
Представляю шекспировскую сцену: И. П. дома! Пафос, страсть, фарс! А жена сочувствует. Она верит, бедняжка, что ее муж — талант. Ныне — гонимый талант. Не спит, плачет, сочувствует. И невольно позавидуешь: благо тому, кто сумел внушить к себе нерассуждающую восторженную любовь.
Любовь и должна быть слепа. Этим и прекрасна.
Когда мне было лет восемь или девять, был у нас знакомый часовщик — Вакулка. Один раз отец пошел отдать ему часы и взял меня. Я вошел — и сразу как бы опьянел от роскоши: множество часов на стенах, малахит, чугун, бронза, мрамор.
Вакулка преувеличенно обрадовался, увидев меня:
— А для Сереги у меня есть немного, но кое-что!
Из шкафа была извлечена на свет железная дорога. Шпалы деревянные, рельсы крепятся настоящими костылями — миллиметровыми, старинные вагоны в мельчайших подробностях: открываются двери, опускаются, окна. Но главное искушение — паровоз!
Электрические железные дороги тогда были еще редки, но все равно особого восторга у меня не вызывали: электробритва на колесах. Но паровоз! Вакулка залил воду, натолкал в топку щепочек, разжег, поднялись пары — пых-пых, пых-пых — и поезд поехал! Шатуны ходят, медные части блестят, гудок гудит.
(Позже я узнал, что дорога эта досталась Вакулке из дворца в Ливадии, когда там после революции распродавали игрушки наследника.)
Вакулка меня подначивал:
— Серега, скажи папке, пусть купит!
Боже, как мне хотелось этот паровоз!
Но я чувствовал, что отец смущен и раздосадован атакой Вакулки. Царская игрушка стоила, наверное, не меньше хорошего костюма (слово «костюм» тогда звучало совсем не так, как сейчас). Я уже знал, что такое дорого.
Я чувствовал, что если очень просить, реветь, отец, может быть, и купит. Но ему не хотелось.
— Ну, Серега, скажи папке!
Я насупился и сказал неохотно:
— Вовсе я не хочу.
Самое время умилиться: какой чуткий мальчик, какой неэгоист!
А мне и сейчас жалко, что я не поиграл с тем паровозом. Что вообще недоиграл в детстве. Отец должен был почувствовать, как мне хочется! Не должен был поверить моему фальшивому отречению!
Если бы я тогда умел вымаливать игрушки, я бы сейчас был другим.
Есть вещи предопределенные и обязательные. Ну, например, когда едешь на поезде, то все шлагбаумы, мимо которых проезжаешь, оказываются опущенными. Иначе не может быть, на то шлагбаумы и придуманы. И все-таки я всегда жду с надеждой: вдруг увижу из вагона гостеприимно поднятый шлагбаум? И хотя мне совершенно ясно, зачем и почему опущен шлагбаум, я каждый раз чувствую какое-то внутреннее беспокойство и готов опросить: почему же он всегда-всегда опущен? Почему?