Живодер думал.
— А от крыс посыпать химией, — наконец придумал он.
— Они твою химию разнесут везде, люди отравятся. Сами крысы подохнут под полом — тут вообще сплошная зараза. Нет, лучше биологической регуляции ничего не придумано.
Он, может быть, и понял.
Но и я себя понимал. И удовлетворения от понимания не испытывал. Передо мной сидел пятнадцатилетний садист, который развлекается тем, что вешает беззащитных зверьков, и у меня нет на него возмущения, нет настоящих слов — я только и могу толковать ему о биологической регуляции. Андрей молчал у меня за спиной. Наверное, презирал. Уж у него-то, конечно, были настоящие слова!
И хоть бы у этого Живодера внешность дегенерата. Нет, нормальное лицо. При желании можно назвать и красивым. Ну правда, длинные волосы и не очень мытые — инстинктом не люблю я таких, — но ради справедливости должен признать, что большинство среди длинноволосых — нормальные ребята. Ну мода, что поделаешь.
— Ну так зачем ты все это делаешь? — не понимал я его.
— Зачем-зачем? Интересно! А чего делать?
Вот пожалуйста, еще один скучающий. Ему тоже подавай приключения.
— А тебя бы так?
— Я человек. Людей нельзя.
Человек.
— Ну в общем так, — я постарался придать голосу твердость, — теперь я тебя знаю. Еще станешь живодерствовать, не в милицию отправлю, а к психиатру как садиста. Понял?
Пожалуй, угроза психиатром его озадачила.
Так и расстались. Андрей меня на прощание утешил:
— Ладно, мы ему во дворе сделаем темную.
— Ты его не боишься? Что отомстит?
— Шестерки его разбежались, а его одного не боюсь.
Я пожал ему руку с уважением.
А учителя нужнее врачей. Настоящие учителя. Если бы все настоящие, невозможны стали бы Живодеры, да просто хамы, просто невежи.
Страшное дело: сосуществование разных уровней нравственности, что ли. И не вообще на земле — в одном городе, в одном доме. Живет человек, занятый сложными мыслями, поисками истины, и невольно начинает казаться, что все заняты этим, все на таком уровне — и вдруг, словно замечтавшись, споткнулся и лицом в грязь, липкую и зловонную. Живодер. В психологию такого и проникнуть невозможно. Что им движет? Какие атавистические инстинкты? Но он рядом, мы с ним сосуществуем во времени и пространстве — это куда более странно, чем то, что с Байконура стартуют космические корабли, а в бассейне Амазонки продолжается каменный век. Умственное и нравственное расслоение.
Хорошо солнечным утром смотреть из-за деревьев на освещенную поляну. Солнце просвечивает сквозь листья, и нигде больше не увидишь такого праздничного зеленого цвета. Над поляной воздух колышется, струится, а деревья на противоположной теневой стороне стоят голубоватые.
Счастливые люди художники.
Покупал в полуфабрикатном магазине кабачки. Продавщица начала взвешивать жареных цыплят. Когда я сказал, что вовсе не просил цыплят, она объяснила:
— Мне послышалось «табачки». Могли же вы так сказать, правда?
Меня передернуло при одном предположении, что я мог сказать «табачки». Не переношу уменьшительных, если их употребляют не в прямом смысле — о маленьком предмете. Галантерейный стиль, идущий от трактирных половых: «Балычка-с? Икорки? Блинков?» Мещанское и холуйское одновременно.
Вообще я крайне нетерпим к неправильной речи. Я бы не мог влюбиться в женщину, которая говорит «ложить», вместо «класть», будь она хоть Венерой Милосской.
Валечка сообщила под величайшим секретом, что у Лены Пименовой есть ребенок, воспитывается у бабушки в Саратове. Я честно хранил тайну, но вскоре обнаружил, что об этом знает вся ферма. Скорее всего, сама Лена и разболтала. Большинство людей не умеют хранить тайны: крепятся-крепятся, но наступает миг — и поток откровенности сметает все плотины осторожности и благоразумия (как сказал бы любитель безвкусных метафор). Я-то храню тайны — свои и чужие — с надежностью бронированного сейфа; где-нибудь на секретной работе мне бы цены не было. Раньше я с легким презрением относился к болтунам, которые жить не могут без откровенных излияний, но теперь… Это из той же серии, что моя неспособность опаздывать, неспособность менять планы: если собрался в одно место, не могу в последний момент передумать и пойти в другое. Словом, я весь жестко запрограммирован: «хранить тайну», «быть в час X в пункте Н»… Будто хорошая электронная машина. И как знать, может быть, моя научная ординарность имеет те же корни: жесткая запрограммированность, внутренняя невозможность сойти с проторенных путей.