Вот и я хотел бы уметь так — крикнуть, не думая ни о чем: «Вот я! Здесь я!»
КНИГА РАДОСТИ — КНИГА ПЕЧАЛИ
Пролог. Необходимые объяснения
Самое трудное в родах — прохождение головы. Поэтому когда голова благополучно вышла — а роды ожидались трудные, потому что таз у женщины узковат, да и вообще первые роды всегда грозят неожиданностями, — доктор решил, что дело сделано, и позволил себе расслабиться. Вот прорезались узкие, у́же головы, плечики; доктор взялся за них, осторожно потянул, но обычной легкости, с какой идет проторенным головой путем маленькое тельце, не ощутил. Что такое?! Не подвернулась ли неудачно ручка?! Не сломать бы! Потянул совсем осторожно, слегка вращая; пошло все-таки, легче… легче… — и выскользнуло наконец. Первый взгляд на ручки — нормальные… Так, еще один мальчик на свете…
— Господи! — не сказала, а странно выдохнула акушерка.
— Что такое, Танечка? — обеспокоился доктор. — Ручки нормальные.
— Да вы сзади посмотрите, Иван Михалыч!
Поспешно и тревожно доктор повернул новорожденного к себе спинкой… Из спинки новорожденного, так примерно из лопаток, торчали крылышки. Настоящие белые крылышки, перьевые, делавшие новорожденного вылитым амурчиком, какие в изобилии резвятся на плафонах растреллиевских дворцов.
Опытный доктор был совершенно уверен в своем здравом уме, поэтому у него не мелькнуло и мысли о возможном бреде. Он сразу принял случившееся как невероятный, немыслимый, но абсолютно очевидный факт. Новорожденный с крылышками существовал — и с этим нужно было считаться.
За всеми недоумениями прошла минута, а то и две, а ведь новорожденный еще не закричал! Доктор поспешно перевернул его вниз головой, невольно отметив при этом, что крылышки остались плотно прижатыми к спинке — видимо, прилипли; пощекотал, шлепнул по розовой попке, и крылатый новорожденный огласил родильный зал громким здоровым криком.
Роженица лежала в изнеможении, глядя куда-то в пространство. Ко всему привык доктор, ко всяким осложнениям, и был, подобно многим докторам, немного циником (впрочем, так считали лишь некоторые прекраснодушные его знакомые, сам же доктор ничего циничного в своих воззрениях не замечал — просто трезвый физиологичный взгляд на жизнь), но не мог привыкнуть ко взорам рожениц, взорам Сикстинской мадонны. Самое прекрасное в его работе — взор только что родившей женщины.
— Ну что? Покажите! — прошептала роженица.
— Поздравляю, у вас мальчик.
И доктор показал ей новорожденного, придерживая на всякий случай так, что крылышки совсем не были видны.
— Хороший здоровый мальчик, — повторил он самым убедительным голосом, на какой был способен. — Отдыхайте.
И поспешно унес новорожденного.
Новость распространилась среди персонала с непостижимой быстротой. Толпились в малюткинской сестры, нянечки, прибежал поддежурный.
— Ангелочек, — повторяла полусумасшедшая бабка Фиса, которую держали только из-за хронической нехватки санитарок. — Это нам знамение!
И бабка Фиса неутомимо крестилась.
Новорожденный был обмыт, пупок со всей тщательностью обработан, в глазки закапан пенициллин — теперь его можно было предоставить самому себе. Доктор в сомнении оглядел присутствующих, выбрал сестричку Галю, отличавшуюся решительностью в действиях и резкостью выражений.
— Галочка, оставляю его пока на вас. Не отходите ни на шаг. Чтобы вокруг не толпились, чтобы не пытались брать в руки, разглядывать и все такое. А я пойду звонить.
Не без злорадства слушал доктор протяжные гудки в трубке: в профессорской квартире все спали и не торопились просыпаться. Профессор многократно повторял, что абсолютно доверяет своим помощникам, чтобы они действовали решительно и самостоятельно и будили его, профессора, только в самых крайних случаях. Иван Михайлович, опытный доктор, до сих пор не будил никогда. Может быть, профессор и внес что-то в высокую науку — Иван Михайлович в этом сильно сомневался, но все же допускал, — но в том, что профессор давно растерял практические навыки и руками работает гораздо хуже любого опытного дежуранта, в этом Иван Михайлович не сомневался ни минуты и в самых трудных случаях рассчитывал на себя и только на себя.