И вот заслуженные регалии уже в столе — и медаль, и аттестат. Мама хотела было торжественно выставить медаль в столовой, но Костя не разрешил: забросил, едва выключили диги, в глубь письменного стола — специального стола особой конструкции, сделанного для Кости: низкого, подковообразного, чтобы он мог лежа на животе дотягиваться до десятка ящиков — забросил с непонятным самому раздражением.
Семнадцати ему еще нет, семнадцать исполнится в сентябре, но это не имеет никакого значения — аттестат получен, прекрасный аттестат с заголовком, напечатанным золочеными буквами, и теперь невозможно дольше откладывать давно уже пугающее Костю решение: что делать дальше? Одиночество приучило его к размышлениям, и потому мысли о неизбежности выбора давно портили ему настроение, но раньше оставалось впереди время, оставалась надежда на внезапный случай, который вдруг сделает будущее бесспорным и ясным.
С особенным раздражением Костя вспоминал вчерашнее мельтешение Владимира Николаевича, режиссера кинохроники. Владимир Николаевич снимал Костю уже, наверное, в сотый раз, и давно уже «вынашивал замысел», а вчера приставал с этим замыслом особенно настырной к самому Косте, и к отцу с матерью: по его замыслу, Косте надо было идти в киноактеры, сняться во множестве фильмов, в которых никто, кроме него, сняться не может: «Амур и Психея» в первую очередь, потом «Икар», потом… Ничего себе, оригинальный замысел! Да Косте таких предложений приходит со всего мира по пять штук в неделю! Костя в принципе ничего не имел против киноактеров и с удовольствием бы снялся, если бы подозревал в себе актерский талант, а так — работать чудом-юдом — чем он тогда лучше урода из старого цирка?
Гаврик еще раз оглянулся на Костю, деловито вспрыгнул на подоконник и сильным ударом клюва распахнул полуприкрытые рамы — видно, решил лететь один. Костя вскочил.
— Извини, Гаврик, извини. Это я так. Тебе же нечего страдать из-за моей хандры.
Последняя фраза получилась какая-то ненатуральная, с уклоном в красивость. Одно время Костя приучился произносить красивые фразы — тот же Владимир Николаевич поощрял, да и другие многие. Но однажды со стыдом заметил это за собой, и с тех пор старается говорить просто. Но привычка осталась, сразу не вытравишь. И не сам заметил — то есть заметил сам, но не красивость, а насмешливую улыбку Кирилла, того самого, который прозвал действа вроде вчерашнего большими шоу. Кирилл называл Костю тезкой, объяснял, что Кирилл и Константин — варианты одного и того же имени, как Юрий с Георгием, и приводил в пример Кирилла и Мефодия, которые в то же время Константин и Мефодий. В длинные разговоры Костя с Кириллом ни разу не пускались, но между ними постепенно установилось молчаливое понимание — тем стыднее было заметить насмешливую улыбку…
Гаврик шумно взлетел, Костя — следом, стараясь сделать это потише: шумное хлопанье крыльями Костя считал дурным тоном, как чавканье за едой. Лютц восторженно залаял и стал подпрыгивать, словно тоже надеялся взлететь — каждый раз одна и та же реакция. Дашка закричала вслед:
— Принеси щавеля! — ужасно она любит щавель.
Сидевшая на яйцах Гуля что-то прощелкала вслед: велела Гаврику возвращаться скорей, а то ей надоело сидеть, тоже хочется размяться — так Костя ее понял. У аистов интересный язык: щелкают клювами, как парикмахеры ножницами, и щелкают по-разному — наверное, у них щелчки складываются в подобие азбуки Морзе. Гуля, жена Гаврика, глядя на мужа, тоже постепенно прониклась доверием к обитателям красного дома на холме: брала корм из рук, не пугалась, когда Костя подлетал к гнезду, но в комнаты не заходила и за компанию с Костей не летала — и кажется, ревновала Гаврика, часто оставлявшего ее ради человеческой компании. (Лютца она, несомненно, тоже считала человеком — только немного чудаковатым и более шумным, чем остальные.)
Сад резко уходил вниз. Дом сжимался, становясь при этом особенно родным и щемяще беззащитным.
Под тучей вихри всегда неожиданные, бьют в разные стороны, приходится работать крыльями, набирая высоту, не то что в солнечный день, когда почти сразу можно оседлать восходящий поток.
Гаврик летел впереди и чуть выше — каким бы он ни был домашним и доверчивым, а не мог вынести, если Костя пытался лететь над ним: страх перед пикирующим на спину хищником, воспитанный в тысячах поколений, непобедимый инстинкт. С Гавриком летать хорошо, жалко, что бывает он здесь недолго: в конце апреля прилетит, а в конце августа уже отбывает. Почему бы не жить круглый год, раз кормят?! Но нет, наступает срок, и не удержишь — тоже инстинкт.