Костя смотрел сверху на дом, где жил, на весь поселок — дом чуть на отшибе, но все же принадлежит поселку, — на реку; уже и Ленинград краем показался вдали. Сверху все видится иначе: различаешь детали, каких никак нельзя разглядеть на таком же расстоянии вдоль земли. Костя проверял — у него же всегда высотомер на руке, альтиметр: он видит кошку с высоты в километр, а разве на земле, смотря вдоль шоссе, например, разглядишь за километр кошку? Вот и знаменитое зрение орла! Просто какие-то другие законы, когда смотришь сверху вниз.
Они с Гавриком забирались все выше. Стали попадаться клочья тумана, отбившиеся от тучи. Костю всегда забавляло, что у туч, даже у самых маленьких обрывков туч, очень четкие границы, как между водой и воздухом: можно сунуть руку в тучу, и будет рука по локоть в туче. Чаще клочья, чаще — и вот погрузились в туман целиком. Костя не видел Гаврика, просто знал, что тот пронзает тучу где-то рядом. В туче всегда тревожно, начинает казаться, что потерял направление и летишь не вверх, а вниз. А то вдруг страх перед неведомой скалой, в которую можно врезаться в слепом полете, — пустой страх, никаких гор вокруг на тысячи километров, а все равно весь в напряжении. И дышится труднее, и крыльям труднее подминать туман, чем прозрачный воздух. Но вот чуть светлее, еще светлее — солнце!
Костя не знал прекраснее момента, чем вылет из тучи вверх, на солнце! Вот в чем, может быть, главное счастье: для Кости каждый день сияет солнце, которого другие здесь, в Ленинграде, не видят месяцами. Каждый день солнечный! И каждая ночь, если он захочет, звездная.
Сверху туча белая и бугристая, как взбитые сливки. Вот и Гаврик — разошлись в тумане метров на сто. Гаврик летит степенно, а Костя над тучей обязательно начинает резвиться: врезается сверху в белые башни, ныряет в облака, как в подушки, и снова, и снова выныривает под праздничное солнце и синее небо. И кричит от радости.
Так и летели. Гаврик ведущим. Костя хорошо ориентировался и по солнцу, и по звездам, да и компас на руке, но все это давало общее направление. А вот когда нужно снова нырнуть в облака, чтобы опуститься как раз на Чертовом болоте, Костя не знал. Догадывался с точностью до пяти километров. Ну до трех. А Гаврик знал и нырял в облака как раз тогда, когда нужно. Плюс-минус двести метров. Вот только не хотелось спускаться. Трудно было представить — и скучно подумать, — что внизу полутемно от туч, а может быть, и дождь снова пошел, когда здесь ослепительная белизна облаков под безупречно синим небом.
Но вот Гаврик, властно прощелкав клювом — предупредил, на случай если Костя зазевался, — резко ушел вниз и скрылся в облаке. Нечего делать, спикировал и Костя. Он сложил крылья и стал падать — падать сквозь муть. Туман разошелся в четырехстах метрах над землей. Костя развернул крылья — резкое торможение, перегрузка на спинные мышцы — и падение перешло в горизонтальное скольжение. Гаврика еще видно не было: тот спускался осторожно — падать сложив крылья Костя научился у соколов: маневр хищников.
Место Гаврик определил точно, как всегда: Чертово болото прямо по курсу. А дальше и в стороне поселок, который Костя про себя называл Треугольным: потому что в плане улицы его образовывали треугольник — редкая планировка. В вершине самого острого угла находился белый двухэтажный дом — и крыша белая, что самое необычное: железная кровля покрашена не красной краской или зеленой, как у всех добрых людей, а белилами. Костя взял вправо, чтобы подлететь к болоту с противоположной от Треугольника стороны, а то как бы не увидели обитатели белого дома: выбегут, начнут кланяться. Костя к ним однажды по наивности залетел — до сих пор вспоминать противно.
В белом доме живут шесть братьев Орловых, все холостые, все сапожники, живут по своему уму: тачают несносимые сапоги — хоть с низким голенищем до пол-икры, хоть высокие болотные до развилки ног, — но непременно сапоги, охотно объясняя капризным заказчикам, что жить нужно по слову, и раз припечатаны они словом сапожники, то и могут тачать исключительно сапоги, иначе были бы туфельщиками или ботиночниками (с гордым снисходительным видом объясняют, точно открылась им в слове сапожник высшая мудрость), и на излишние сверх необходимого деньги льют в свечи серебряный воск и возжигают эти свечи в своем же доме своему богу. Их считают сектантами, а какой секты — никто не знает.
Серебряный в их устах высшая похвала, серебряный человек в особенности, а золотых людей, говорили, сейчас нет и быть не может, потому что народ ослаблен куревом, водкой и бензиновыми парами, даже если кто сам не курит и не пьет, потому что парами пропитан самый воздух. Сейчас золотого человека нет и быть не может, но, добавляли многозначительно: будет! Раскольники не раскольники: табака не курят, водку не пьют, но и Христом не интересуются, в споры о двуперстии и Никоновых книгах не входят, какого бога выдумали по своему уму — никто не разберет. К тому же холостятство их — получается вроде мужского монастыря. И братья ли? Многие подозревали, что сошлись вместе уже взрослыми, свихнувшись от размышлений по своему уму, а что обращаются друг к другу: «Брат Петр мой серебряный!» да «Брат Федор мой серебряный!» — так это полагается по-сектантски. Правда, участковый уполномоченный Кузьмичев лично видел их паспорта и подтвердил, что точно все Орловы и все Трифоновичи, но все равно соседи не верили, что братья и что на самом деле существовал родитель серебряных братьев Трифон, говорили: «Сектанты — они хитрющие, они и с паспортом чего хочешь вывернут!»