В своей комнате он сразу заперся, подошел к большому зеркалу. Да, есть маленькое пятнышко на штанине. Дернул в этом месте материю — уже присохла к коже.
Костя разделся. Когда отрывал присохшую штанину, снова сделалось больно и просочилась капелька свежей крови. Наверное, попала единственная дробинка и засела в бедре. Надо было бы ее вынуть, но сам Костя не умел, а обратиться ни к кому не мог. Подумал, что выйдет сама. Залил ранку йодом, да и все.
Ранка ерундовая, но не в этом дело. В него стреляли! Нет, не в него, Константина Кудияша! Чем дольше Костя думал, тем прочнее уверял себя, что не в него стреляли. Если бы какой-то сумасшедший захотел убить именно его, то стрелял бы не из дробовика. Нет, кто-то выстрелил просто так — в большую птицу…
Но, может быть, это и хуже, страшнее! Костя почувствовал, что отныне мир вокруг изменился. На людей не охотятся, в них не стреляют ради развлечения. Стреляют в птиц и зверей, потому что есть такое развлечение, такое удовольствие: стрелять по живому. От нечего делать. В порядке спорта. Для активного отдыха. Чтобы сблизиться с природой. В целях испытания мужества, выносливости, наблюдательности, меткости. На любой случай — живые мишени.
А сегодня он почувствовал на себе, что значит — быть живой мишенью. Лететь — и не знать, под каким деревом притаился убийца. Почувствовал кровью, почувствовал кожей.
Я верю, что человечество еще только в самом начале пути. Не мог бы я жить без этой веры, не мог бы жить, если бы считал, что разобщение, войны, ненависть будут сопутствовать всегда нашему роду. Нет, человек должен стать действительно разумным, а ненависть и войны, пронизывающие всю историю, — только детские болезни. Конечно, и детские болезни бывают смертельны, но все-таки появилось уже общество, в котором война не выгодна никому, на торговле оружием никто не наживается. И мы, выросшие в этом обществе, никогда не согласимся с тем, что человек агрессивен изначально, и война так же в природе человека, как любовь. Да, детские болезни, увы, бывают смертельны, но если мы переболеем и выздоровеем, возмужаем, то останутся в прошлом вражда, подозрительность, страх. И охота. Все связано, и я думаю, что разоружению большому — отказу от атомных бомб и нервных газов — должно сопутствовать или даже предшествовать разоружение малое, домашнее. Психологически это неразделимо: тот, в ком нет внутреннего запрета на выстрел по живому, легко сбросит и запрет на человекоубийство. И нашим потомкам теперешняя забава — охота будет казаться такой же дикостью, как нам каннибализм.
…И пожалуй, мне досадно, что Костя запретил сестре пожаловаться отцу.
Да, отныне мир вокруг Кости изменился: под каждым деревом может притаиться охотник, которому так приятно застрелить большую птицу. Особенно в сумерках, когда трудно разглядеть, кто летит.
Надо было бы уже спать, а Костя все сидел и сидел, думал и думал. Сначала об охотниках, о непонятном ему удовольствии от убийства. Потом о себе. Себя он тоже не очень понимал: почему он приказал Дашке молчать, почему не захотел, чтобы объявили тревогу и поймали браконьера?
Ну конечно, он стыдился привычки отца по всякому поводу поднимать шум. Но ведь сегодняшний повод — не всякий! Совсем особенный повод!
Неужели помешала глупая стеснительность? Не хотелось признаться, что кто-то способен в него выстрелить? Наверное, дело в этом. Не жалость же к браконьеру. Если бы не было стыдно перед Дашкой менять свое же решение, Костя пошел бы к отцу и рассказал. Но не пошел и не рассказал.
Лег наконец спать, и снялось ему, что тот же браконьер застрелил Гаврика. А кто виноват? Костя виноват! Противный сон.
Глава четвертая
Костя хотел было с утра полететь в соседний детдом, куда он наведывался часто, тем более что накануне ему пришла мысль, что он может покатать Нину, воспитательницу младшей группы, точно так же, как катал Дашку. И почему такая мысль не приходила раньше?
Хотел, но позвонили из Эрмитажа и напомнили, что он обещал быть на открытии выставки Энрико Корсини. Точно, обещал, а Костя и забыл совсем. Не очень его тянуло освящать своим присутствием очередную церемонию, и сама выставка почему-то заранее казалась неинтересной, хотя и не видел он до сих пор ни одной работы этого Корсини, но раз обещал, пришлось лететь.
На открытии, кажется, должен был быть сам художник — что-то Косте говорили, когда приглашали в первый раз, — и потому он срезал в саду три розы. Костя с детства не любил обычая дарить срезанные цветы, обычай этот казался ему варварским, и он никогда бы сам не срезал в подарок розы, если бы не странное свойство его личности — тоже известное с раннего детства: цветы, побывавшие в его руках, стоят потом в вазе очень долго, по нескольку месяцев, а такие, как розы, которые срезаются с черенками, если их посадить в землю, укореняются. Так что Костя нес с собой в подарок три куста ярко-голубых роз сорта «Константин Кудияш» — один японский селекционер вывел их в подарок к Костиному десятилетию.