Костя очень любил Эрмитаж. И не меньше картин и статуй ему нравилась мозаика паркетов и лепка потолков, а не меньше мозаики и лепки — вид из окон на Неву. Эрмитаж — это все в целом: и картины, и дворец, и Нева. Потому-то не всякие картины уместны в Эрмитаже, а только такие, которые гармонируют и с паркетами, и с видами из окон. А современные часто не гармонируют — из-за этого-то, наверное, Костя заранее отнесся к работам неизвестного ему Энрико Корсини с некоторым предубеждением.
— Вот здесь он у нас. — Геннадий Алексеевич распахнул дверь, пропуская Костю вперед.
Костя вошел — и словно оказался не в зале, а в небе, в своем привычном небе. Энрико Корсини показывал землю такой, какой ее привык видеть Костя.
Он ничего не произнес, но Геннадий Алексеевич ответил на невысказанный вопрос:
— Он планерист. Был планеристом. Кажется, делал этюды прямо там, наверху. Ну и разбился. Может быть, и не разбился бы, если б больше обращал внимания на управление.
Костя повертел в руках розы — выходит, никому не нужные теперь? И опять Геннадий Алексеевич понял без слов.
— Здесь его сын. Наверное, уже слышал, что ты прилетел, сейчас появится.
И точно, в зал почти вбежал щуплый молодой человек. Он бросился к Косте, на ходу что-то быстро говоря. Потом с досадой повернулся и увидел, что переводчица далеко от него отстала. Но все равно он продолжал что-то говорить, схватил Костю за руки, так что розы оказались у него как бы сами, Костя не успел их ему протянуть.
— Грация, грация, — единственное, что Костя понял из множества слов, выстреленных с пулеметной скоростью.
Наконец подоспела переводчица и, не успев отдышаться, приступила к своим обязанностям:
— Сеньор Корсини вас очень благодарит, что вы почтили открытие выставки. Это большая честь. Его отец при жизни мечтал встретиться с вами. Только безвременная гибель помешала.
Вероятно, переводчица успевала передавать только конспект речи Корсини-младшего, потому что тот выстреливал в три раза больше слов, чем попадало в перевод, причем особенно часто повторялись два: «грация» и «перке», так что Костя подумал было, не идет ли речь об известной реакции на туберкулез, которую ставят детям — вот и в соседнем детдоме, куда он часто летает, недавно делали всей младшей группе, Нина очень волновалась. Но поскольку переводчица ничего о реакции Пирке не упомянула, он решил, что это просто такое популярное итальянское слово.
Наконец молодой человек не то высказал все, что хотел, не то просто сделал паузу, чтобы перевести дух, и Костя решил, что уместно выразить ему свое сочувствие:
— Как жаль, что ранняя гибель прервала творческий путь… — Костя множество раз участвовал в подобных церемониях и знал, как нужно оформлять свои мысли. Но он не успел закруглить фразу — из первых же слов переводчицы Корсини-младший понял, куда клонит Костя, и перебил:
— Но он художник! Если бы он летал осторожно, он не был бы художником! Лучше жить недолго, но жить художником, чем беречь себя, не быть художником, а сделаться дряхлым филистером!
Костя немного растерялся, услышав, что сын вполне одобряет раннюю гибель собственного отца, но спорить не стал.
Косте хорошо свысока выслушивать младшего Корсини: ведь сам Костя знаменит от рождения, он просто не представляет, как это жить никому не известным. А я согласен с сыном художника: лучше прожить недолго, но заслужить славу, чем прозябать в безвестности лет до ста. Когда я получал школьную медаль, я был уверен, что впереди сплошные успехи, известность, Нобелевская премия. Но время идет, и школьные мечты оказываются несбыточными. Наше время — время вундеркиндов, и тот, кто не достиг славы к двадцати пяти годам, уже должен смириться с судьбой безвестного труженика. Я неплохой инженер, полезный специалист, но сколько таких в одном только нашем КБ! Проще всего иронически улыбаться, вспоминая детское желание славы. Но я не улыбаюсь иронически. Я думаю, то детское желание — более естественное состояние души, чем взрослое умудренное смирение. И чего бы я не отдал, чтобы родиться таким, как Костя!
И еще мне очень интересно: один я такой ненормальный славолюбец или этим переболели все, но не признаются вслух, потому что не принято об этом говорить, считается неприличным?