Тут, легка на помине, Фартушнайка и появилась.
— Опять шум?! Я же сказала, чтобы этот ваш не лаял! Предупреждала… А-а, это вы, Костя. Здравствуйте, здравствуйте.
Костю она, конечно, очень уважала, как всемирно известную личность, ведь дружбой с Костей детдом так гордится, столько раз из-за Кости сюда и телевидение приезжало. Да, уважала, но, почти не показывая внешне, и досадовала на знаменитого шефа, если тот не совсем слушался ее советов, «легкомысленно употреблял свое огромное влияние на детей». Вот и сейчас…
— Рада вас видеть. Вот полюбуйтесь, что у нас делается! Как Ольга Михайловна допускает — не понимаю. Я старый педагог, и у меня не укладывается в голове. Ведь категорически запрещено в детском учреждении!
— Хороший пес, — сказал Костя. — Смотрите, какой симпатяга!
Кубарик под взглядом Фартушнайки пятился, пятился и наконец уполз к Свете под кровать.
— А если на нем зараза? Знаете, какие бывают заразы от собак! Само бешенство! Про гельминтов я не говорю, гельминты у него есть наверняка. Вы понимаете, о чем я?
Она считала непедагогичным оказать при детях «глисты».
— Все равно Ольга Михайловна разрешила, — упрямо сказала Света.
— Вот видите, из-за собаки начались дерзости. А была такая послушная девочка.
— Зачем же обижать хорошего пса? — оказал Костя.
— Эх, Костя, вы еще не все понимаете в педагогике. И в санитарии и гигиене тоже. Ну, мы с вами на эти темы поговорим отдельно, не при детях.
И Фартушнайка величественно удалилась.
— Видишь, Костя, какая она, — сказала Света. — Я так боюсь! И Кубарик ее боится.
Кубарик выглядывал из-под кровати. Убедившись, что гонительница его действительно ушла, пес вылез. Смотрел он весьма сконфуженно.
— Ну, раз Ольга Михайловна разрешила, — бодро сказал Костя. — Ведь Ольга Михайловна главнее.
— Зато эта настырнее, — сказала Валька.
— Костя, а катать нас будешь? — робко и с надеждой спросила Лилечка Воробьева.
Костя катал не всегда, потому что если катать — так всех, всех малышей то есть, а их тут девятнадцать девчонок, да в соседней спальне мальчишек семнадцать — часа на три занятие. Так что Костя иногда торопился и не мог. Или катал только тех, у кого недавно был день рождения.
— Буду.
— Всех?!
— Всех.
— Урра!
И Фартушнайка была немедленно забыта. Кстати, и катания эти Фартушнайка пыталась в свое время запретить — просто так, во избежание, да разрешила Ольга Михайловна.
Наконец-то вошла Нина! Она шла к своим малышам с радостной вестью, что можно одеваться, но не успела объявить, запнулась.
— Ой, Костя! Здравствуй.
— Здравствуй, Нина.
Нина только что закончила дошкольное училище, но ее взяли в «Козлики» воспитательницей в первый класс: и потому, что она чем-то понравилась Ольге Михайловне, и потому, что «Козлики» считались в областном подчинении и работа в них не давала ленинградской прописки, так что желающих идти сюда не так уж много. Все это Нина сама объяснила однажды Косте; он, по своему положению, в житейских проблемах ничего не понимал, но когда что-то узнавал случайно о реальной жизни, очень такими знаниями гордился и щеголял ими при малейшем поводе.
Только вчера, нет, уже позавчера, Косте впервые пришла мысль, что можно покатать Нину так же, как он катал сестру — нет, не так, как сестру! — и, наверное, от этой мысли он сейчас особенно посмотрел на нее, как не смотрел раньше. И она покраснела под его взглядом, хотя до сих пор никогда не краснела. И спросила как-то принужденно, точно пытаясь скрыть настоящие свои мысли:
— До чего договорились с моими?
— Буду катать.
— Тогда нужно одевать потеплее! Как там наверху?
— Нормально. Ветер слабый.
— Все равно. Слышите, девочки? Кто хочет кататься с Костей, все одевайте рейтузы и свитеры!
— Все хотят! Мы все, Нина Давыдовна!
— Вот все и одевайте, а я проверю.
С каждым малышом Костя делал крут над домом и озером. Все шло нормально: Нина проверяла наличие рейтузов и свитеров, Кубарик лаял при каждом взлете и посадке, пассажиры-мальчики молчали или выкрикивали что-нибудь бодрое, девочки визжали. Старшие стояли в стороне и смотрели на катание. Им не раз объясняли, и теперь они уже понимали сами, что они тяжелые, потому катать их всех у Кости не хватит сил, а выбрать одного-двух счастливцев — несправедливо. Они понимали, они старались гордиться тем, что они уже почти взрослые — и отчаянно завидовали малышам. Не начинались никакие игры, никого было не заманить даже купанием — стояли и смотрели, стояли и смотрели, и так будут стоять, пока не кончится катание. Малышам завидовали, а завидовал ли кто-нибудь Косте? Вряд ли. Костя был таким особенным, что завидовать ему, воображать себя на его месте казалось совершенно бессмысленным: все равно что огорчаться, что не родился Пушкиным. Если какой-нибудь безнадежный мечтатель и пытался вообразить себя таким, как Костя, он никому в этом не признавался. Но стоять и смотреть они могли без конца.