Гимпл, ангел-пограничник, подал нам знак, чтобы мы отошли. Первые минуты свидания должны принадлежать близким. Коровы вертели хвостами, подмигивали своему мужу, приветствовали его на своем языке:
— Вернулся наш милок! Все-то ноченьки мы проплакали, не знали, что и думать. Хвала Господу, ты здоров.
Мы все отошли и укрылись в роще, чтобы не нарушать семейную идиллию.
Почти час пролежали мы в роще. Тем временем мой друг Писунчик рассказал пастухам о том, что мы пережили в православном раю.
Когда мы вышли из рощи, Шорабор еще облизывал одну из своих благоверных, корову-красу с черной звездочкой на лбу.
— С этой минуты будьте наготове, — сказал Гимпл-пограничник. — Сейчас на горе должны развести костер, чтобы сообщить праведникам радостное известие.
Несколько пастухов ушли. Они вскарабкались на высокую райскую гору у границы и разложили такой костер, чтобы его было отовсюду видно.
Когда пастухи вернулись, они рассказали нам, что едва они разожгли костер, как зажегся костер на другой горе, а потом во мгновение ока вспыхнули костры на всех райских горах.
— Теперь праведники знают, что мы здесь, Писунчик.
— Расскажи это моей бабушке, — проворчал Писунчик, едва держась на ногах.
Я посмотрел в сторону границы и задрожал. Там, на той стороне, остался злодей Димитрий-ангел. Но как только я вспомнил, что все уже позади, мне стало легче на душе.
Я посмотрел на луну по ту сторону границы и на нашу луну и пришел к выводу, что их луна — уродина, а наша луна — именно та, которую стоит благословлять.
Гимпл-пограничник свистнул. Мы и другие пастухи собрались вокруг него.
— Благословим луну, — сказал Гимпл, — а потом — спать. Рано утром начнется парад в честь Шорабора.
Мы стали благословлять луну, подпрыгивали к ней, хлопали крыльями[97]. Луна раскачивалась в такт от удовольствия. Стала полнее и светлее.
Луна православного рая смотрела на это, смотрела и чуть не пукнула от зависти. Разозлившись, она скрылась за облаком.
Гимпл-пограничник приказал пастухам поставить коров и Шорабора в разные хлева и разъяснил почему.
— Вы, ребята, поймите, Шорабор ослаблен. Вместе с коровами — это искушение. Нужно поберечь его здоровье. Скотина есть скотина.
Пастухи сделали так, как велел ангел-пограничник. Затем они разложили в поле костер, сели вокруг него и запели:
Я и мой друг Писунчик лежали у костра и считали звезды.
— Сколько ты уже насчитал, Писунчик?
— Миллион девяносто шесть.
— А я миллион девяносто семь.
— Врешь, Шмуэл-Аба.
— Могу поклясться, если хочешь.
— Поклянись.
— Шикслех-бикслех… Теперь веришь?
Писунчик погрустнел, моя клятва «шикслех-бикслех» напомнила ему о дочери ангела-лесничего Анеле[98]. Я толкнул его.
— Знаешь что, Писунчик? Давай считать сначала!
— Не хочу, Шмуэл-Аба!
Я придвинулся поближе к нему, стал успокаивать и гладить левое крыло.
— Послушай меня, Писунчик, забудь!
Писунчик повернулся ко мне спиной.
Я понял, что говорю впустую. Он должен выстрадать свое страдание до дна. Тогда он станет совсем другим ангелом.
Пастухи вокруг костра рассказывали истории. Я попробовал прислушаться, но ничего не расслышал: они говорили слишком тихо. Почти шептались.
Я вслух прочел кришме и пожелал спокойной ночи моему другу, но он мне ничего не ответил.
— Нет так нет, — сказал я про себя. Повернулся спиной к костру и уснул.
Рано утром мы проснулись от крика и шума. Мы терли глаза, бестолково озирались и не понимали, что происходит. Мы подошли к пастухам, которые стояли кружком и разговаривали. От них мы узнали вот что.
Как только разнеслась весть о том, что Шорабор вернулся в еврейский рай, праотец Исаак встал ни свет ни заря, велел заложить карету и отправился к границе. Он хотел пощупать своими руками и убедиться, достаточно ли еще жирно то место, которое он разметил мелом на Шораборе.
Ангел Завл, кучер, натягивал вожжи, кричал «вьо», свистел кнутом и на рассвете добрался до границы.
— Открывай стойло, — сказал праотец Исаак Гимплу-пограничнику, — я хочу видеть Шорабора.
97