— Господин Баранов! — к Севе бежал вчерашний парень, махал рукой. — Пойдемте, вы будете за родственника, больше все равно некому.
Они подошли к похоронному фургону. У распахнутой задней дверцы стояли двое в черных костюмах.
— Вы родственник? — осведомился старший, худой чернявый мужчина лет пятидесяти. Его заложенные за уши пейсы задорно торчали вверх, как рожки у чертика. — Будете смотреть?
Он указал внутрь фургона, где на погребальных носилках лежало тело, запеленутое в белый саван. Надо же, какой он маленький, — удивленно подумал Сева. — Неужели это Клим?
— Смотреть? — переспросил он.
— Ну да, — чернявый кивнул рожками. — Желаете убедиться, что это именно ваш… ээ-э… Хотя, честно говоря, тело так обгорело, что… в общем, как хотите.
Сева отрицательно помотал головой. Ему отчего-то стало страшно.
— Нет, не буду.
— О'кей, — деловито припечатал «чертик». — Тогда беритесь, понесли.
Вчетвером они вытащили носилки из фургона. Тяжело, — удивился про себя Сева. — Надо же, такой маленький и такой тяжелый. Мертвая тяжесть. Только при чем тут Клим? Клим и это… — какая связь?.. чушь какая-то…
— Ставим! — они взгромоздили носилки на каменный стол. Люди тут же сгрудились вокруг. Как во время буфетной трапезы, — подумал Сева. — Сейчас вынут ножи и вилки и… Кто они Климу? Кого они хоронят? — Румынского нелегала по имени Адриан Стойка. Тело, обгоревшее до неузнаваемости в автокатастрофе. Ну при чем здесь Клим?
Он с трудом удержался от улыбки.
Раввин открыл потрепанную книжечку и забормотал, запел, раскачиваясь и скользя отрешенным взглядом по лицам, по пыльному строю кипарисов, по округлым вершинам иудейских гор, украшенных в честь зимнего времени нежным зеленоватым пушком — краткой радостью бедуинских коз.
— Амен, — нестройно сказали вокруг, заполняя паузу в раввинской песне, и тут Сева с удивлением обнаружил, что плачет… Плачет, потому что, как ни крути, а Клим был здесь очень даже при чем — вот почему. Потому что, каким бы маленьким и неуместным ни казался лежащий на столе белый сверток, это был именно Клим, Клим — тот самый, с быстрым взглядом маленьких цепких глаз, с узкой сильной ладонью, протянутой для рукопожатия, с этим вечным невозмутимым «я понял», которое, видимо, так и осталось не произнесенным по случаю главных климовых непоняток, так и оставшихся непонятками, по случаю главных нерешенных задач, ненайденных корней неведомых уравнений.
— Берем! — Сева вздрогнул: возглас адресовался в основном ему: остальные трое носильщиков уже взялись за рукоятки носилок.
Осторожно переступая и все-таки спотыкаясь в узких проходах между надгробьями, они продвинулись вглубь небольшого кладбища к свежевырытой могиле. «Чертик» спрыгнул в яму и вытянул руки, принимая тело. Клим соскользнул вниз ловко, одним движением, как при жизни. Стали бросать землю — сухую, рассыпающуюся в пальцах на невесомые частички — прах, а не землю. Бросил и Сева. Затем поспешно заработали лопатами, быстро, быстро, словно наперегонки. Копай, где копается, — вспомнил Сева давнюю климову науку. Сегодня, видимо, копалось здесь, на кибуцном кладбище в сердце Иудейской пустыни.
Люди начали расходиться, а Сева еще немного постоял, глядя на табличку с надписью на иврите: «Адриан Стойка» и пониже, русскими буквами: «Клим».
— Так его звали — Клим?
Сева обернулся. Перед ним стояла молодая женщина лет двадцати пяти с копной черных вьющихся волос, небрежно собранных в пучок на затылке. Он еще раньше обратил внимание на ее бледное лицо, не характерное для местной полевой компании. Ярко накрашенный рот выделялся на фоне этой бледности, как у балаганной Коломбины. Во всем остальном женщина безупречно соответствовала своим товарищам: бесформенная футболка, шорты, пыльные сандалии.
— Прозвище, — привычно пояснил Сева. — Для друзей и близких. Адриан — это…
— Не морочьте мне голову, — перебила она, переходя на русский. — Он был такой же румын, как вы — китайский император.
Сева улыбнулся.
— Вы правы. И относительно Клима, и относительно меня, пока еще в императоры не произведенного. Хотя как знать, как знать… — он протянул руку. — Сева Баранов.