Будучи ростом не выше цапки (и, как мне рассказывали, с очень похожим характером, добавьте рот, похожий на механическую прялку), она не могла сразу же увидеть, что привлекает внимание толпы, однако любопытство, вдруг овладевшее ею, — возможно, ей требовалось как-то отвлечься, забыть то, чему она только что стала свидетельницею, — заставило бедняжку проталкиваться и протискиваться, пока она не оказалась впереди всех, прямо напротив грубо сколоченного помоста.
Галдёж толпы неожиданно прекратился, все замерли, и она стала озираться по сторонам, пытаясь понять, что могло их так утихомирить — уж не её ли нежданное появление перед всеми? Но, обернувшись, она поняла, что все взоры обращены вовсе не на неё, а на что-то у неё за спиною, причём на достаточной высоте; и это вынудило её повернуться и, следуя направлению взглядов, увидеть, что помост на самом деле возведён под виселицу.
И в этот самый миг она услыхала скрип открывающегося люка и увидела тощего человека в длинном грязном балахоне с петлёю на шее и большой рыбиною в руках — он упал откуда-то сверху и оказался прямо перед ней. Когда его тело достигло в падении крайней точки, когда верёвка, натянувшись, рывком остановила его полёт, послышался негромкий, но хорошо различимый хруст: это сломалась шея под тяжестью тела повешенного; с тех пор эту сцену ей приходилось не единожды видеть во сне, снова и снова, и каждый раз тощий мужчина, падая, раскрывал рот, однако не крик исходил из его отверстых уст, но сияющий луч синего света. Она смотрела, как синее пламя летит над полем, а потом запрыгивает прямо в её разинутый от изумления рот.
Несчастной овладела мысль, что злой дух, коим, вне всяких сомнений, был одержим повешенный, теперь вселился в неё, и после сего она прожила не долее, чем требовалось, чтобы родить меня и сдать в работный дом для бедняков, будучи в полной уверенности, что коли я появился на свет синим, то, стало быть, и есть воплощение того самого злого духа.
Я вырос в работном доме, населённом множеством старух, одни из которых были сумасшедшими, другие приветливыми, а третьи — ни то ни сё, но у всех у них водились в изобилии вши и всяческие истории о мертвецах и о тех, кто ещё не стал мертвецами; ничего больше не водилось в этом тёмном, холодном, промозглом доме — только вши да россказни; и те и другие вызывали у меня зуд и чесотку, после коих на теле оставались язвы и струпья, со временем рубцевавшиеся в небольшие грязные шрамы. Я вырос на этих историях (в том числе на самых ими любимых: об умершем за работой ткаче, о висельнике, его рыбине, синем свете и обо мне), больше им поделиться со мной было почти нечем.
Старик священник, живший при нашем работном доме, сперва по ошибке посчитал меня будущим грамотеем и принялся давать мне уроки. Обычно он читал мне «Четьи-Минеи», где на каждый день года приходится житие какого-нибудь святого — причудливая повесть о страданиях, пытках и всяких изощрённых мучениях; то был впечатляющий каталог девственных мучениц, чьи роскошные, но неизменно чистые и невинные груди терзали похотливые римские префекты; средневековых монахов, коих привязывали в трапезной верёвками к скамьям, дабы их левитация, то есть парение в воздухе, не мешала остальной братии вкушать пищу; флагеллантов из числа анахоретов-отшельников, бичевавших себя за просто так сорок дней и ночей. Воистину, ничто лучше не могло подготовить меня к жизни в Земле Ван-Димена.
Уроки священника послужили мне в жизни поддержкой, коей служит верёвка повешенному. Он научил меня двадцати шести латинским буквам и любил, чтобы я читал ему вслух Библию и Молитвенник, в то время как он совершал омовение моих ног — подошв, затем уже всех ступней, потом тощих икр — и всё время при этом нашёптывал: «Скажи мне, когда семя созреет в тебе и будет готово пролиться, скажи мне, пожалуйста».
На это обычно я отвечал: «А-Бэ-Цэ-Дэ…» и далее, ибо воображал, что все божественные слова уже содержатся в этих буквах и Он способен перемешать их так, чтобы они сложились в любые наисовершеннейшие молитвы, любые места из Священного Писания, какие Он только пожелает, стоит лишь восслать к нему все двадцать шесть букв, А-Бэ-Цэ-Дэ… и далее; но один раз, когда священник полез своими потрескавшимися, словно куски мела, пальцами выше, к внутренней стороне моих бёдер, я пнул его чисто вымытой ногой прямо в слюнявый рот.
Старик священник вскрикнул от боли и прошипел: «Может, буквы твои действительно принадлежат Богу, но языком твоим несомненно владеет дьявол. Никакой ты не грамотей, а сам Вельзевул!» С тех пор он оставил в покое и меня, и мои ноги.
Одну из старух в нашем доме, которая ненавидела священника, это столь впечатлило, что она показала мне свою библиотеку из дюжины шестипенсовых книжонок, которой ей было дозволено владеть в виде особой привилегии, и разрешила брать книжки по одной и читать.
Я стал бояться, что каждой ночью, пока я сплю, буквы в шестипенсовых книжечках могут меняться местами и образовывать новые слова, наделённые новым смыслом, под синей обложкою, ибо, читая их, убедился, что Бог действительно способен перемешивать все двадцать шесть букв как угодно, чтобы значение их соответствовало Его замыслу, а потому все книги святы. Но если Бог действительно, как утверждал священник, хранил некую Тайну, то в ней, видно, и крылась та самая причина, по которой все содержащиеся в синих книжках истории по-прежнему вызывали у меня зуд.
Такие шестипенсовые книжки продавались повсюду, но за это я любил их ещё больше — за то, что они принадлежат всем. Меня восхищала любая, от «Детских стишков старой вдовы Хикатрифт» до «Басен» Эзопа, причём настолько, что задолго до знакомства с Вильямом Шекспиром, Александром Попом и французским Просвещением они стали для меня истинною Литературой и настоящим Искусством. И ныне детские стишки об апельсинах и лимонах, в названии которых будто бы слышится перезвон колоколов церкви Сент-Клеменс и которые едут на палочке — деревянной лошадочке, а их конь занёс прямо в Бенбери-Кросс, обладают для меня свойствами истинной поэзии и неизбежно очаровывают меня. Вскоре священник, вступив в сговор с бидлом, смотрителем нашего дома, задумал продать меня местному каменщику, однако я в силу худосочного телосложения оказался непригоден для тяжёлой работы, и, когда я сбежал от хозяина посмотреть Англию, тот, вероятно, лишь обрадовался, что избавлен от криворукого негодника, ибо не предпринял никаких попыток вернуть меня.
Сперва я кое-как перебивался в Лондоне, продавая себя тем, кого считал обязанными раскошелиться за право мыть мне ноги, и отдаваясь за так тем, к кому испытывал жалость. Когда я решал, кто должен платить, а кто нет, у меня возникало ощущение, будто я обладаю некой властью, хотя в действительности у меня не было ничего — совсем ничего, кроме неисцелимых болезненных язв, ещё обильнее усеявших мою душу, и новых маленьких грязных шрамов на ней же, коих становилось всё больше и больше, чтобы покрыть мой позор, коему я тогда не знал имени.
Затем какое-то время я бродяжничал и грабил, и у меня создалось впечатление, будто эти маленькие грязные шрамы исчезают под напором более сильных чувств, таких как азарт, удовольствие и страх. В ту пору я был очень плохим человеком, настоящим негодяем и надменным мерзавцем и немало гордился собой. Я заходил всё дальше и дальше, сперва в поисках славы и золота, а затем в поисках оправданий, и ненасытно жаждал всего на свете, но лишь оттого, что обладание хоть чем-то могло хоть как-то мне доказать, что я живу, что я не тот безродный отпрыск безымянной женщины из безымянного же городка, не тот, кто был вскормлен вызывающими зуд рассказами, которыми дразнили моё воображение отёчные старухи, вычёсывая вшей из пакли своих волос, да паршивыми чесоточными песнями, украденными у Бога из шестипенсовых книжонок.
Я насмотрелся всякой всячины на самой заре моей жизни, повидал множество ужасных вещей, весьма впечатляющих, но к закату, увы, во всём вновь обретённом мире, мире унылых, вечно пьяных завсегдатаев портовых таверн, говорунов-пустозвонов, сводников, разбитных девиц и дружков их, плутоватых воришек, не нашёл никого, кто сумел бы ответить на моё настойчивое «почему», которое, как я осознал вскоре, самый глупый, бессмысленный и вредный из всех вопросов. И вот, придя к выводу, будто ничто на земле не способно пойти человеку на пользу, кроме прилагаемых им же самим усилий, я прекратил не слишком настойчивые поиски ответа на вопрос, за которым ничего не стоит. Я пресытился Старым Светом, устал от него и однажды вечером, в кабаке, за грогом, расхваливая каким-то девицам из Спиталфилдса достоинства шестипенсовых книжек, неожиданно обнаружил, что соглашаюсь — после нескольких увесистых затрещин, суливших в случае излишней строптивости куда более серьёзные телесные повреждения от рук здоровенных вербовщиков, настоящего цвета английской нации, — соглашаюсь с тем, будто давно мечтал отплыть юнгой в составе экспедиции губернатора Боуэна, несущей цивилизацию к берегам Земли Ван-Димена. Вот так меня и склонили отправиться в Новый Свет, коему, как мне сообщили, принадлежит будущее и где обитает прогресс.