IX
На следующий день я взял у команды рыбаков живой образец такой рыбины, чисто символически прибрал в коттедже, передвинул маленький круглый столик, инкрустированный слоновой костью, так, чтобы максимально использовать проникающий через единственное окошко утренний свет, достал коробку с красками и принялся за дело.
День выдался не такой уж плохой, то и дело проглядывало солнце, правда, ближе к вечеру стал накрапывать мелкий дождик, но меня слишком увлекла работа, чтобы я обратил на это какое-нибудь внимание. Сделав несколько предварительных набросков, все на одном и том же листе бумаги, я испортил затем ещё два чистых листа: один случайно залил индийскими чернилами, на втором не сумел как следует передать пропорции хвостика — а всё из-за отчаянного желания, чтобы рыба на картинке выглядела как живая.
Но третий вариант мне понравился — о нет, это не был шедевр, могу вас заверить, — но в том, как был чуть приподнят большой чёрный зрачок слегка испуганного, капельку драчливого глаза, я смог прочесть удивление рыболова, который сам угодил на крючок.
Слишком выступающая лобная кость, которою Доктор так гордился (вместилище гения, как он всего день назад доверительно сообщил мне, постучав по выпуклой своей черепушке), нависала надо ртом; и я ощущал, как бьётся внутри тяжкое содержимое и всё не может пробиться наружу, а потому сместил линию немного вбок; и она побежала вправо и вниз, образовав губастенький ротик, в очертаниях коего сквозила какая-то невысказанная грусть, да ещё скрытая чувственность, превратившиеся, однако, в уверенное и навязчивое физическое присутствие. Но затем я повёл линию в сторону хвоста, и… Ага! Получилось! Вот теперь-то он и попался! Ну конечно же, это был он, Доктор! И вот оно, раздувшееся, как пузырь, туловище, а вот и смешные, растопыренные колючки, выставленные напоказ, а ещё — забавный хвостик в самом конце этой рыбины, похожей на воздушный шар, наконец-то и этот смешной лепесток показался на поверхности. Острое чувство радости пронзило меня, ибо теперь-то он действительно попался, я его поймал и выставил на всеобщее обозрение.
Вечером, когда Доктор вернулся, я показал ему первую картинку.
Тот взял её в свою пухлую ручку, отставил подальше, затем поднёс к неестественно большим, как у оленя, глазам и плоскому толстому носу, опять отставил, опять приблизил, и так он всё рассматривал и разглядывал её — впрочем, я уже успел привыкнуть к этой его манере, — а затем прочёл пространную лекцию о том, какими средствами обороны обладает рыба-дикобраз, как она может раздуваться, увеличиваясь втрое против обычного размера, выставив колючие шипы-иглы, и таким образом отпугивает хищных рыб. И всё время, пока Доктор продолжал говорить, он не прекращал свою игру, то отставляя картинку подальше, то поднося к самому носу, клал её на стол, опять брал в руки и, вытянув их обе, подолгу рассматривал.
Наконец он объявил, что рисунок довольно-таки недурён.
И тут его позвали присутствовать при повешении, и он ушёл, оставив нас с рыбою-дикобразом любоваться друг другом при меркнущем свете уходящего дня.
Я снял ноле с крючка рядом с камином, где он всегда висел, и приставил остриё к тугой тушке рыбы-дикобраза. Потом нажал.
Сперва та немного прогнулась, затем кожа прорвалась и через разрез с силою вышел воздух; рыбина сдулась, глухо пшикнув.
Теперь на столе лежала уже совершенно другая тварь, вовсе не похожая на колючего монстра, которого я нарисовал; это была мелкая рыбёшка с большими глазами, словно обвинявшими меня в том, что я ничего не понял в её рыбьей жизни, не догадался, насколько ей необходима хоть какая-то защита, этой рыбёшке с дряблой, как лоскуток, кожей и воткнутым в неё большим ножом.
Я понимал, что распоряжения нарисовать её в таком виде не последует и что далее никто из колодников не позарится на сию явно ядовитую мелочь. Я бросил её в камин, и она тряпочкою повисла на одном из тлеющих поленьев, словно ещё одна загубленная, поникшая душа.
Рыба четвёртая
Звездочёт
О гное, выдавливаемом из моллюсков — Возвращение морских птиц — Предчувствие миссии — Возвышение Коменданта — Комендант захватывает власть — Что такое нация — Мисс Анна и её благотворное влияние — Изобретение Европы — Продажа Австралии — Роло Пальма, беседующий с ангелами — Муша Пуг — Истоки его ненависти к содомитам — Железнодорожная лихорадка
I
Побджой, довольный моим последним «Констеблом», решил меня угостить и принёс несколько морских ежей. Не скажешь, что в этом лакомстве много мяса, но такая награда для меня гораздо важнее, чем может представить мой щедрый тюремщик. Вообще-то из ежа можно пальцами выковыривать икру, чем я иногда и занимаюсь, но отнюдь не ради сего пикантного удовольствия жажду заполучить морских ежей, а из-за усеивающих панцирь ярко-лиловых шипов, которые преображают морского ежа в эдакую полыхающую водяную ехидну. Ранним вечером, когда прилив отхлынет, но будет ещё достаточно светло, я отломаю шипы от панциря, выну из кладки пола пару камней, небольших, плоских, обкатанных морскими волнами, а затем сотру между ними шипы, как на ручной мельнице, в лиловый порошок. Затем я размешаю этот порошок со слюною и некоторым количеством прогорклого жира — он припрятан с того самого дня, когда мне в последний раз достался обильный плевок субстанции, прежде представлявшей собой свинину, — в плоской, бороздчатой раковине морского гребешка, которая служит мне чернильницею и очень похожа на человеческую ладонь. Готовя таким образом чернила и наблюдая, как закручивается в белой раковине их лиловый водоворот, я не могу не задуматься над тем, сколь удачно подходит их цвет, этот лилово-багряный пурпур императоров Рима и Византии, для нынешней части моего повествования, где речь пойдёт о том, насколько нерасторжимо угодно было фортуне связать судьбу мою с судьбой Коменданта, этого новоявленного кесаря южных морей, о коем уже и теперь-то никто не помнит и коего терзало предчувствие грядущих катастроф, угрожающих в недалёком будущем не оставить и следа от всех блестящих его начинаний. Король, кажется, считает странным, что я намереваюсь посвятить столь изрядное количество страниц прежнему Коменданту, но история последнего и моя тоже, а моя история и его история, ибо его мечты, его замыслы нерасторжимо связаны с моею судьбой; собственно, они-то и предопределили нынешний мой удел. И я говорю Королю, что ему не удастся понять всех превратностей моей жизни на Сара-Айленде без того, чтобы сполна постичь, как Комендант в конце концов создал на острове даже не один, а целых два ада, дополняющих друг друга. Второй ад мне предстояло открыть для себя гораздо позднее — увы, слишком поздно, то есть когда правда о нём стала уже чересчур явной, — и он воистину устрашил меня, ибо от связанного с ним чаяния бессмертия действительно веяло ужасом. Но до конца осознать всю извращённую, противоестественную суть сего достижения способен лишь тот, кому полностью и до конца известна вся жуткая правда о Коменданте. Ведь очень скоро выяснилось, что рок накрепко переплёл наши с ним жизни, сколь мало бы ни желал того каждый из нас.
Чернила, коими я намереваюсь далее писать сию повесть, конечно же, вовсе не тот божественный пурпур, добытый в окрестностях Тира, коему Старина Гоулд готов был слагать оды; о нет, это не та краска, которую древние добывали, выдавливая из пузырька за головой моллюска трубянки капельку драгоценного гноя, багрянеющего на солнце; не та лиловая краска, столь драгоценная, что лишь самые богатые и могущественные могли позволить себе выкрашенные в такой цвет одежды, — мой пурпур ежовый, то есть липовый, а значит, он как нельзя более подобает тому, кто, будучи при рождении обвит отнюдь не багряно-пурпурными пеленами, уготованными для императорских отпрысков, пинал ногами, бил кулаком наотмашь и убивал — а всё ради цвета, блёкнущего быстро, как никакой другой. Потому я и не приношу извинений за то, что следующие страницы имеют тот же оттенок.